Он говорил об этом так, точно уже пережил все разочарования жизни. В Оране, когда ему было тринадцать лет, Ив писал:

Он знал, что высшее общество живет в тех хороших кварталах, которые были на зеленых карточках «Монополии». У этого общества по-прежнему был вкус к наречиям (для них художник может быть «чудовищно одарен»), вкус к природе (остров Сен-Луи для них «потрясающе живописен») и тяга к живописи. Там уродливые женщины чаще всего довольно интересны, а наиболее красивые обладали особым даром заставлять гостей забыть, что они выросли не в тех частных особняках, где их принимали. Но почему никто и никогда не произносил дворянскую частицу «де»? Почему принято было говорить «семья Ноай», «семья Ларошфуко»? Настоящий парижанин сразу же распознает своего. Ив знал распорядок дня элегантных семей с правого берега Сены: в одиннадцать утра – прогулка в Булонском лесу в бобровом полушубке; в пять часов – встреча в отеле «Ритц»; в шесть – вернисаж в галерее Шарпантье; в восемь – спектакль в театре Елисейских Полей.

Его честолюбие начертило план судьбы, который он придумал себе наподобие романа. У него был тонкий и ровный почерк, слова аккуратно ложились на линиях, прочерченных черным карандашом.

На другом берегу Сены парижане были больше похожи на хамелеонов: то они на грани большого заработка, то на грани нищеты, между любовью и самоубийством. Они получали свою корреспонденцию по адресу отеля, ужинали в городских ресторанах, вечеринки закатывали в кафе. Богачи одевались бедняками, а бедняки – подобно принцам. Каноны красоты здесь были жестче и мрачнее. Писатели, которые печатались в журнале NRF, театральные деятели, студенты, старые члены Французской академии, женщины-музы с резкими чертами лица – вот кто держал оборону цитадели левого берега Сены.

Жизнь художника привлекала Ива как тема для своих набросков и текстов, где он рассказывал о «бродячем и вольном лучике, спал под мостом у реки или же где получалось». И тон, и стиль далее меняется: «Он бросается в воду, и приезжают пожарные». Еще в Оране подросток думал о парижском сплине:

Ив всем сердцем тянулся к богеме и уже знал, как влекут «старые ящики букинистов». Он рисовал фонари, холодные набережные и уличных мальчишек в рваных штанах и тельняшках. У них были такие красивые руки и ноги, что казались танцорами, переодетыми в клошаров, и, кстати, один из них в маске. Он танцует рядом с красавицей с бледным лицом. Значит, он и есть то «веселое солнце», которое «запускает свою большую горячую руку в декольте ночи».

Одно за другим видения накладывались друг на друга, точно одно стекло на другое, и взгляд затуманивался. Он много читал, много размышлял. Простой в обхождении, но довольно уверенный в себе, Ив прятал себя за поведением персонажа романа «Большой Мольн»[68], мучаясь от поедающего честолюбия. В стройном силуэте этого мечтателя жил сильный характер.

«Я буду ходить в школу один», – говорил он Люсьенне с кокетливостью, которая ранила ее и означала, что сын просил мать не забирать его больше из школы. Часто говорят, что любовь слепа. У него она обладала демонической зоркостью: он все видел, все чуял, всегда был настороже, особая восприимчивость заменяла нервному мальчику долгое исследование человеческих характеров.

Когда старушки видят напудренную женщину, они говорят: «Она себя выкрасила». Дети говорят прямо: «Осторожно, помада!», а в ответ слышали наигранно сердитое «Ох», судорожный смех пробегал по губам как свежая краска. При этом дамы ни на секунду не упускали из виду публику, через зеркальце своей пудреницы. Люсьенна иногда пачкала себе помадой зубы в порыве южного темперамента, были видны красные полоски на зубах, когда она смеялась…

Ив установил с ней взаимоотношения на дистанции… «Мама, подойди», – говорил он и показывал свои рисунки, но никогда не рассказывал о своей жизни. Между ними был заключен молчаливый договор. Она не задавала вопросов, знала границы своего влияния, в котором она не сомневалась. Люсьенна умела развлечь себя любой мелочью, то капризная, то серьезная, как все сильные женщины, она умела играть все роли, талантливо выбирая ту, какую каждый ждал от нее. Она кокетничала с сыном… В Оране, когда она его подвозила куда-нибудь на своей маленькой машине марки Petite Biluc, они выглядели как двое возлюбленных. В Париж Люсьенна привезла туалеты, достойные актрисы: она выгуливала платье, сшитое в ателье «Мадлен Кутюр», первый фасон черного платья, нарисованного ее сыном. 20 декабря в день церемонии вручения призов конкурсантам из рук Жаклин Делюбак[69] в театре «Амбассадор», напротив Елисейского дворца, Люсьенна ждала его в гостинице на улице Клемен Маро.

Ив Матьё-Сен-Лоран был не согласен на бронзовый приз, ему был нужен золотой. Заметил ли его один из членов жюри – Кристиан Диор? Привычно чувствуя себя в среде, к которой он никогда не принадлежал, Ив уже понял, листая страницы журналов Vogue и Harper’s Bazaar, что модели на этих страницах уже начали устаревать. Диор был первым, кто почувствовал это. Он вспоминал: «1952 год начинался тяжело. “Железный занавес” отделил Запад от Востока. Говорили о “переделке” Европы. Беспокоила война в Индокитае и Корее. Писали о пробуждении арабского национализма. Закончилась эйфория от коллекции new look, прекратились веселые безумства. Если мода хотела быть новой, ей следовало быть осторожной. Вот почему для весенней и летней коллекции я предложил извилистую линию, обозначая этим, что мода стала логичной, убеждая строгость зимы перейти в летнюю гибкость. Куртки и свитера стали главной темой коллекции…»[70]