А наш герой, конечно же, перестал устремлять особое внимание на отдельные горестные лица народа. Едва пробежался по ним, по незнакомым физиономиям, коснулся до них привычной и давно отработанной цепочкой взгляда, подобного лёгкому свежему ветерку, и прикрыл веками глаза. Остановился.
«Милый ты мой. Милый ты мой, милый».
Надобно сообщить, что ходить человеку, похожему на античного метателя копья, оказывается никуда ненужно. Он понял это ещё с первых шагов по улице, когда вышел из дома. Однако, – понесло. Потому что возвращаться сразу тоже не хотелось. Не убедительно. Серьёзное начинание чего-то новейшего или зачин особо нового из всех начал – не делается с панталыку. Надо бы пока пройтись без дела. Даже пусть принудительно. Вот и прошёлся.
«Милый, милый».
Теперь уже слишком назойливо кто-то кого-то звал или будто причитал. Милый. Нет, окружающий народ тут ни при чём. Ненормального лица, которое такие бы слова произносило, среди люда не проклёвывалось. Между тем, не возбраняется ещё раз, более свежим взглядом потыкаться по ним, народным лицам. Внимательнее, с остановками. Нет. Не заметно. А лучше не думайте оглядывать этих чужаков – вдруг обидится кто, да скандал затеет. Надо ли нам такое? Не надо. Значит, навязчивые тёплые посулы витали тут сами по себе. Случайно обронились из неведомой, исключительно иной, особой головы, удалённой, знаете, вон, в перспективе улицы. Или то лицо исчезло за углом ближайшего перекрёстка. Или вообще звук причитания оказался не сиюминутным, а весьма старинным. Давно, давно давнишним. Да. Старые слова продолжали тут парить без особых затей, но усердно кем-то развеивались по округе. Размётывались. Вон тем ветвистым хвостом толпы человеческих судеб распылялись нежные посулы, – там – внутри тесного и единственного во вселенной урагана обыкновенного времени, иногда перерастающего в смерч.
Глава 5. Фата Моргана
Дома наш герой обнаружил шевелящуюся входную дверь и свободно разгуливающийся по коридору сквозняк. «Следовало бы починить защёлку», – поразмыслил он, – «скверно, когда дверь позволяет себе вытворять всё, что ей взбредёт». И запер её на ключ, торчащий изнутри. В комнате хозяин помещения поднял с пола сметённые ветром две бумаги: одну почти гладкую, другую скомканную и сплющенную, обе исписанные словами о прошении поддержки. Вернулся к столу, положил на него неоконченные письма о началах новых трудов и чётко составил мысль: «так ты ничего не начнёшь, тем более, чего-то нового; суетиться не надо».
Лист, подвергнутый надругательству, то есть, скомканный и сплющенный, он тщательно выправил, отгладил рёбрами ладоней и покрыл им тот, что и без того был почти гладким. Поглядел на хилую двулистную стопочку, не предполагая осмысленного намерения. Нет. Негоже оставлять что-либо, отказывая себе в решительности. Реабилитированную бумагу, сохраняющую морщины, он ловко обратил в самолётик видавший виды. Подобно ей, другой лист повторил участь первого, но с большим тщанием, и стал самолётиком почти новым. Затем, тот и другой, эта лёгкая авиация была выпущена сразу обеими руками в открытое окно, в открытое небо, на бесконечную волю, и перестала заботить пока что несостоявшегося корреспондента.
– Так вот, милый мой, – передразнил кого-то полушёпот без привычного для нас воркования. Лишь бархат этого звука слегка выдавал принципиальную к тому предрасположенность.
Затем седовласый красавец заложил обе праздные ладони пониже затылка, не переплетая пальцев, и спокойно себе прошёлся по тесной комнатке, обставленной добротно изготовленной мебелью нестандартного, но и не старинного манера, начиная слабо предвкушать ближайшее будущее. Хозяин помещения и обстановки словно бы готовился к неминуемому приёму, хотя не знал, что за благодать склонна была его посетить. Он прохаживался и глядел поверх шкафов, стеллажей и прочей мебели оригинальной конструкции. Ходил туда-сюда, то плавно поворачиваясь, то прокручиваясь на пятке. Может быть, вот-вот уже и начался проявляться определённо приложенный предмет предвкушения, засветилось ожидаемое событие вдалеке и замигало оно, призывно пульсировало, притом заметно приближаясь. “Угу, угу, сейчас мы начнём, пожалуй, принимать исключительно обмозгованные решения. Начнём. Перемены к лучшему уже на подходе, я их почти отчётливо вижу”, – примерно такой зачаток мысли складывался в человеке, жаждущем неординарных поступков. Но тут же позвонили в наружную дверь. Грубый звонок. Навеивает подозрение на стрёкот или даже рык фантастического зверя. И неуместный. Надо же ему раздаться точно в тот момент, когда глубоко задумавшийся одинокий господин, похожий на классическое произведение искусства, прокрутился на пятке не более чем на сто восемьдесят градусов, а собирался обернуться вокруг на триста шестьдесят. «Звонок тоже следует заменить», – подумал будущий творец и вмиг упустил из виду так ясно засиявшее очертание предмета, весьма родственного давнишней задумке переменить всё новыми начинаниями. Затуманилось оно, перестало призывно мигать, отдалилось, потеряло всякую отчётливость. Эта мысль, самая нужная и почти отлаженная, теперь и обронилась из головы, сгинула в шлейфе незаконченного прокручивания на пятке. Ах ты – натуральная досада. Невезение. И любые прочие мысли, постоянно роившиеся и готовые прийти на помощь в любой ситуации, не могли заполучить уместных спасительных очертаний или заменить горькую утрату чем-нибудь завораживающим. И с решением идти открывать наружную дверь тоже не полагалось торопиться. Приостановился думатель и в движении тела своего. Застывшим взором глаз устремился в угол потолка, уже зная о бесполезности делать попытку восстановить утраченное видение предмета предвкушения во взоре мысленном. Известно: зачаток лучшей мысли, если выпал из головы, то напрочь и безвозвратно. Память обычно подобных вещей не удерживает. Потому что память способна хранить лишь всякое уже свершившееся, а не предполагаемое. Позвонили вновь. Нет, спешить не примемся. Кто знает, надо ли кому непременно теперь являться? Вдруг вообще кто-то ошибся адресом. В углу потолка, на детали декоративного лепного убранства конца восемнадцатого века он разглядел новые трещинки. Мелко покивал головой, прикусывая нижнюю губу, обвёл взглядом весь периметр карниза и молвил про себя почти в полном сокрушении. «Грядет обширный ремонтик».
Снаружи позвонили ещё раз. Точнее, дважды подряд.
– Уф, – человек с лицом древнегреческого изваяния вслед за тем, как обронил главную и нужную мысль, скинул и руки с белого затылка вниз, вынужденно перемещаясь отпирать вход в квартиру.
За порогом высилась незнакомая женщина, наглухо укутанная длинным до пят матово-белым платьем свободного покроя, стянутым широким чёрным поясом чуть пониже груди, на манер старинных русских сарафанов. Именно высилась, оттого хозяин вынудил себя задрать голову, чтоб разглядеть её лицо, повторив движение головы, когда со знанием дела разглядывал трещинки в углу старинного потолка. Разглядываемое им лицо пригнулось, показав роскошное обрамление из пышных волнистых волос цвета спелой ржи, подобранных чёрной лентой. В глубине его плескалось море глаз.
– Здравствуйте, вы позволите войти? – Был тихий голос извне.
Античный двойник отпрянул. Сделал длинный шаг назад, откинул спину, выставляя в том же направлении пятку. Причём чисто инстинктивно: то ли от негаданного представления, то ли от странного ощущения редко посещаемого испуга, смешанного с не менее незаурядным любопытством. Гостья выжидать не стала, она приняла его движение за признак приглашения войти, продвинулась невидимыми ногами вперёд, оказавшись внутри дома. Осталось лишь затворить дверь за спиной.
– Да. Да, – хозяин отступил ещё, несколько по диагонали, дав гостье пройти вглубь помещения, и, обогнув её стан, закрыл вход. При этом почему-то поворотил ключ на два оборота. То ли опять же подсознательно, то ли с неведомым для самого себя умыслом. Гадать не станем.
