…детство мое…, в деревне. Да и где оно еще могло пройти, если родители мои из этой же самой деревни, да и бабка с дедом…, то есть, те, которые по отцовской линии. А те, которые по линии материнской, те в общем-то, тоже из деревни. Только из другой…, из соседней области, километров за триста от нас, или около того…

Хотя, звучит это смешно, даже как-то нелепо…, я имею ввиду – другая деревня – потому что, деревня, она и есть деревня. Конечно, названия разные. Потом, у одной заливные луга слева, у другой – справа. В одной кладбище на холме, у другой, наоборот, в низине…, у одной река вдоль деревни течет, а другой – поперек, ну, сами понимаете. Если это считать различиями, то тогда, да, различаются. А если смотреть в корень, на жизнь, так сказать, ту саму, деревенскую, которая по определению, легкой не бывает, то различий не особенно не рассмотришь, как не присматривайся. Иногда и вовсе, кажется, что одна деревня под другую ровняется, что бы, не дай Бог не оказаться лучше…, не допустить большой разницы.

Вот именно в такой деревне я и рос. Луга слева, кладбище на холме, река поперек…, река…, не Дон, не Урал, не матушка-Волга. Так, обыкновенная речка, в ином месте по колено перейти можно, а в другом месте – омут. Нырнешь – с головой, а если вдруг зазеваешься, то и вовсе не вынырнешь.

А еще, была пара озер…. В одном вода холодная, даже в самый жаркий день, как лед, потому что в озере том сплошь родники, а другое…. Другое было другим. Озерами этими деревня наша и правда, отличалась. Что же касается жизни…. От рассвета до заката в поле, или на скотном дворе, или в огороде, а к вечеру, когда ни рук, ни ног не чуешь, на лавку и до самого утра…, а с утра все сызнова. И так каждый Божий день…

Ну а коли приключился праздник, то тогда, понятное дело, гости и самогон или просто самогон, да так, чтобы за прошлое время нажраться, а потом ещё и наперед, до следующего праздника прихватить. После этого, кто на лавку, кто под стол, кто песни выть, а кто кулаками махать…. Поэтому следующий день на деревне страшнее предыдущего. Всех мутит, рожи перекошены, кто с фингалом, кто без зубов, а иные и вовсе подняться не могут, потому, как шибко пришибли в рукопашной потехе…

Но однажды рабочая страда заканчивалась и начиналась зима. То есть в любом доме работа и зимой найдётся, но темнеет рано, а палить электричество попусту не принято. Поэтому в такие времена в деревнях делали потомство. Кто от нечего делать, кто по-пьяни, а иным, вроде как развлечение, да и с удовольствием…, хотя, удовольствие, это как-то уж слишком громко, словно и не про нас…. Делали его практически так же, как и работали, с остервенением и лишь бы побыстрее отделаться. Просто как-то так уж повелось…. Что же касается поросли молодой, так она и росла, глядя на все это. Росла, смотрела, да слушала, а потом и сама втягивалась…

Тут наверняка найдется тот, кто попрекнет, мол, неправда! Мол, библиотеки были, кино привозили, концерты проводили… – что же им ответить? Да, было и такое, вот только…, как часто мамаша его или, там, папаша в эту библиотеку ходил? Сколько концертов за свою жизнь посмотрел, а самое главное, что бывало чаще? Впрочем, хотите думать так – пожалуйста, никакого принуждения, что бы только мои слова поддерживать. Тем более, что история эта, она о другом.

…после войны. То есть, с некоторых пор все в жизни делиться на то, что было до войны и то, что было после нее, проклятой. Что же касается самой войны, то это другое время, его даже и учитывать не стоит, потому что в войну все иначе…, все по-другому. А она появилась именно в это время, то есть, в самую войну…. то ли беженка, то ли кто направил ее сюда, теперь уже рассказывать некому. То ли девка, то ли баба молодая…, тогда ведь присматриваться особенно было некому, в деревнях, по большей части, одни бабы и оставались, не считая мелкоты, да стариков, которые все сплошь были заняты работой, а еще больше, ожиданием.

А вот на что внимание обратили, так это на то, что грамотная была, и как-то так само собой сложилось, что стала она почтальонкой. Это сейчас все сплошь грамотные, а тогда она не только письма с газетами разносила, но иной раз и писала за неграмотных и читала сама же, когда письма, когда газеты, а иной раз и похоронки, потому что, ну сами понимаете….

Потому, наверное, и отношение к почтальонке было странное, с одной стороны уважительное, а с другой стороны со страхом, да отчуждением. Не принимали ее люди, боялись, словно она сама эти похоронки ночами писала, а потом по своему желанию разносила.

Такое было время…, так оно шло, очень долго шло, почти бесконечно, но, в конце концов, закончилось. То есть, это война закончилась, мужики какие смогли, вернулись, кто целый, кто не совсем, но даже и этих на всех не хватало. К ней тоже никто не пришел, хотя, может, она никого и не провожала, и никого не ждала. Из-за того, что она была чужой, никто с ней в откровенность не вступал. Так или иначе, но и среди местных жениха ей не нашлось, ни жениха, ни мужа…, зато вдосталь досталось одиночества…

А жила она как раз возле того самого озера…, не холодно, но второго, на самом краю деревни. Вела маленькое хозяйство, так, чтобы бабе одной можно было управиться, а деревенские ее, по-прежнему, сторонились, но уже по привычке, которая осталась с той, военной поры…

Единственное, что осталось при ней, так это почтовая должность…, да, а еще, у нее было странное имя. То есть, может и не странное, но только наших баб так не называли – она была Паня.

…в ту пору лет тринадцать. Школьный год закончился, мы круглыми днями болтались по деревне, когда на речке, когда в огороде или на лугу. В общем, обычное дело, если, конечно не считать, что папаша чудил сверх обычной меры. Набирался самогона по самые гланды, начинал прямо с утра, к обеду был готов в хлам, а к вечеру впадал в пьяное безумие и начинал нас с матерью, братьями и мелкими сестрами гонять, сначала по дому, а потом и вовсе, во дворе, да по улице…

Терпеть такое можно было лишь до поры, до времени, а потом, я просто уходил. Благо, что дело было летнее, и ночевать можно было где угодно, хоть в сарае, хоть в шалаше, да и пожрать найти, не большая проблема. На крайний случай можно было и чужого чего прихватить. Совесть моя в таких случаях помалкивала, жевала, да глотала…

Теперь уже и не вспомнить, как занесло меня к дому почтальонки. Может, на озеро потянуло меня рыбачить, может, намеревался чего стянуть…, хотя, чего можно взять у одинокой бабы…, право слово, не помню. Только оказался я у ее оконца, в котором, за занавеской горел свет…

Сколько ей было, когда мне было тринадцать – не знаю. Больше чем мне, тут и гадать нечего, может, я ей и в сыны подошёл бы, и такое тоже возможно. Однако, сколько бы ей не было, время на ней вовсе не отыгрывалось, спину не горбило, волос из косы не драло и даже пеплом не посыпало, ни одного седого волоска у нее не было в косе, которая опускалась по самые подколенные впадины, а если распустить эту ее косу, то волосами ее всю обернуть можно было…. В тот момент она эту свою гриву и расчесывала перед зеркалом, расчесывала и что-то напевала вполголоса.

И так меня ошарашила эта картина, что не мог я оторваться от окна час, наверное…, а может, мне так показалось…, просто заворожила и все тут. И если бы ногу у меня не свело, если бы я не оступился и не хрустнул веткой, наверное, так и простоял до самого утра…. Однако все это случилось, она резко оглянулась, и мне пришлось, прихрамывая, бежать прочь от оконца…

Вот так и закончилась моя обычная жизнь. Все отступило, семейные неурядицы, пьянство папашино, материны причитания ежедневные…, все. Просто само собой отошло на какой-то дальний план…, началась другая жизнь, если хотите…