Но Нарцисса не стала бы взваливать ответственность за свои пристрастия на кого-то другого, она держала это при себе. Драко узнал, лишь возвратившись в Лондон после Тибета и практики в Италии. Мать объяснила ему, что во время войны открывать эту сторону ее увлечений было опасно, а после войны стало не до того.

Она касалась воздуха рядом с картинами, и её глаза излучали тот мягкий свет, который Драко видел, когда она ухаживала за любимым сортом роз или когда развязывала шнуровку на его мантии после прогулок с отцом по Косому переулку. Этот свет означал гармонию Нарциссы Малфой с миром вокруг.

Как впоследствии узнал Драко, мать собирает картины уже больше двух десятилетий. Впервые — еще в школе — увидев работу Сальвадора Дали у полукровки, посещавшей маггловедение, Нарцисса поразилась масштабности полотна. Ничто в магическом мире не было столь сумбурным и хаотичным. Магия была структурой, четким механизмом. Чтобы создать волшебство, нужно было лишь начертить руну, сосредоточиться, и сила магии всё делала за тебя. Это въелось в основу магического мира — чистота и порядок. И это находилось бесконечно далеко от мира магглов с их суетой, черными дырами, космосом, разными видами валют, технологиями, погоней за модой и прочим. И хотя Нарцисса по-прежнему относилась к магглам крайне пренебрежительно, она не могла не проникнуться чем-то столь иррационально прекрасным, как Сальвадор Дали.

Мать рассказывала Драко, как втайне изучала маггловских художников, собирая в своей голове образы нового искусства. И лишь став леди Малфой и заимев в закромах Гринготтса неприличные суммы галлеонов, она впервые позволила опасному увлечению проникнуть в её жизнь. Так галерея Нарциссы Малфой пополнялась не только Дали, но и Клодом Моне, Фридой Кало, Айвазовским, Джексоном Поллоком и даже Энди Уорхоллом.

Нарцисса тогда сказала Драко, что искусство — та же магия, запечатленная в вечности, способная ранить и лечить.

Именно этим советом матери Драко решил воспользоваться для лечения Алисы Лонгботтом.

Именно поэтому ее сын сейчас сидел в его кабинете и откровенно кривил рожу.

Когда лицо Невилла Лонгботтома выразило «смущение и недоверие», Драко закатил глаза. Очевидно, он ожидал эссе из сорока двух пунктов, список зелий, заклинаний, анимагию и заплывы с келпи. Поэтому когда Драко предложил ему попробовать совместить магическую легилименцию и маггловский подход в терапии — снузелен, в основе которого лежит стимуляция органов чувств, тот не выказал особого доверия.

Не то чтобы Драко был удивлен. Ничего нового.

По-настоящему в возвращение Грейнджер верил разве что Поттер, да и то, Драко мог поклясться, тот мало верил в методы, которые он использовал. Тем не менее это сработало. Правда таких сложных пациентов, как Грейнджер, у него ни в Тибете, ни в Италии не было, но и личного интереса в их выздоровлении Драко тоже не имел.

И с Лонгботтомом было не проще. Что-то внутри Драко радело за гриффиндорца. Конечно, он не испытывал вину за деяния тети, он был достаточно разумен, чтобы понимать: он не в ответе за её безумие. Но ему хотелось бы помочь Невиллу по нескольким причинам.

Каждый человек заслуживает видеть любовь в глазах родителей. Лонгботтому же не досталось и узнавание. Не будь в его собственной жизни Нарциссы… внутри Драко словно что-то сжималось. Он не хотел даже думать об этом.

Ему хотелось помочь Невиллу еще и потому, что он хорошо помнил, как тому и мелкой Уизли доставалось на седьмом курсе. По сути, они возглавляли своего рода сопротивление Хогвартса против тирании близнецов Кэрроу.

А еще Драко не был бы собой, если бы не осознавал, каким важным событием в медицине и в его жизни станет выздоровление одного из Лонгботтомов. Современный магический мир принадлежал бывшим орденовцам, и было глупо утверждать обратное.

— Как это будет происходить? Ты просто залезешь ей в голову и всё? — поерзал на стуле Невилл и вперился в Драко взглядом.

После стольких лет бесполезных экспериментов с его родителями, неудивительно, что у него не осталось как таковой веры в колдомедиков. Тем более в выпускников Слизерина. Однако прогресс состояния Гермионы был известен в узких кругах, что уже отчасти сделало Драко желанным гостем в родной стране.

Тем не менее его задача была не в этом. На хер страну.

Он делал это для неё. Ему не хватило сил сделать это, когда она истекала кровью и безумием на полу Малфой Мэнора, и он делал это сейчас.

Драко усмехнулся.

— Залезть можно пуффендуйкам под юбку, Лонгботтом, а легилименция — искусство, наука высшего уровня, и в ней нет ничего простого. Но, да, моей основной задачей будет работа с мозгом твоей матери, создание безопасной атмосферы и возвращение сознания в реальность посредством органов чувств. Снузелен позволит нам воздействовать на те отделы мозга, которые у Алисы более активны. Её коллекционирование ярких оберток, создание картинок из цветных лоскутов и необходимость в постоянном тактильном осязании — то, что позволяет нам думать об относительной целостности этих отделов мозга. Если у меня получится, то «заснувшие», «замершие» отделы постепенно будут восстанавливаться, по-своему подтягиваясь к активным отделам. Магия Алисы по-прежнему сильна, и это позволит её регенерации быть более успешной, нежели у тех же магглов. Нейропластичность мозга позволит ей восстановиться, если у меня получится запустить процесс. Но, вынужден предупредить, процесс небыстрый.

Невилл, нахмурившись, кивнул. Драко видел, как гриффиндорцу непросто дается это решение. Еще в начале лечения четы Лонгботтом, Драко предупредил Невилла, как опасно любое ментальное вмешательство. Это всегда была чертова рулетка в каком-то смысле. Разум слишком тонок и хрупок, вмешательство в него могло вызывать тысячи реакций, каждая из которых способна была разорвать окончательную связь больного с реальностью.

Но Невилл, как и Поттер, молча шел на риск. Гриффиндорцы. Слабоумие и отвага. Драко этого не понимал. На самом деле, он никогда не хотел бы оказаться перед подобным выбором.

Ему уже было достаточно.

Он и так переживал за Грейнджер, порядочно привязавшись к ней за месяцы лечения. Видеть ее сейчас, осунувшуюся и практически сломленную, было сродни огненному кому в горле, что раскаленным сожалением по капле стекал в грудную клетку.

Малфой признавал, что если бы ему, как Поттеру, пришлось наблюдать за её безумием больше пяти лет, то от него осталась бы тень на стене с выжженной душой. Еще хуже дело обстояло с надеждами Лонгботтома, поэтому Драко пообещал себе сделать всё, что в его силах.

— Что касается Френка, то результаты его осознанности…

Дверь с грохотом распахнулась, и весь кабинет — да и весь коридор — заполнил громкий уверенный голос последнего человека, которого Драко ожидал увидеть в Мунго. Блейза Забини.

— Малфой, сукин ты сын, в этом Салазаром забытом месте нет ни одной сладкой девочки, какого хрена ты торчишь тут сутками?!

На пороге стоял мулат в постыдно дорогом сером костюме с цепью на лацканах пиджака. По лицу Малфоя неосознанно растеклась улыбка. Чертов Забини не мог появиться менее пафосно. Драко готов был поставить половину своих хранилищ на то, что он провел как минимум час перед гардеробом и еще час перед зеркалом, вылизывая «аристократичность» до уровня «превосходно».

Где бы не появлялся его лучший друг, за ним повсюду тянулся шлейф развязной праздности и добродушного очарования. Блейз настолько врос в собственную маску, что сложно было сказать, где заканчивается его образ и начинается он сам. Однако это казалось привычной деформацией в кругу чистокровных магов, давно для себя решивших, что первична материя, а не дух.

Тем не менее преданность Блейза не имела границ: ни временных, ни территориальных. Блейз был первым, кто догадался о задании Драко, и единственным, кто остался рядом, когда Драко его провалил. Лучше всего Забини описывала одна фраза: ты никогда не узнаешь его настоящего, если он не позволит, а если позволит, ты не найдешь никого более преданного.