Пенн ухаживал и занимался, наблюдал и слушал, делал заметки для рассказов. Читал. Писал. Рози выходила каждые пару часов, иногда заляпанная кровью, иногда – рвотой, всегда растрепанная, обессиленная и с покрасневшими глазами. Всегда порозовевшая. И всегда радующаяся при виде его вопреки всем своим возражениям. А их было много. Разве тебе здесь удобно? Стулья жесткие, еда ужасная. А ты знаешь, сколько микробов в приемных покоях больниц? А ты понимаешь, как странно в этом месте читать литературную теорию? А разве я не говорила, что у меня нет времени на бойфренда? Может, поедешь домой и поспишь? Хоть одному из нас следовало бы высыпаться. Разве твоя гостиная не предпочтительнее? Ведь очень невелика вероятность, что сюда привезут кого-то с пулевым ранением.

Поначалу Пенн не желал писать о больных детях и их больных родителях, о детях, пострадавших от рака, и сердечных болезней, и аварий, и бытового насилия, и о родителях, страдающих из-за больных детей. Больные дети попирали всю известную ему теорию нарратива. В умирающем ребенке не было ничего искупительного. О ребенке, поступившем с пулевым ранением или побоями, нельзя было узнать ничего такого, что оправдало бы убийство или избиение этого самого ребенка. Вот что всегда бесило его в «Ромео и Джульетте» – та финальная пошлость, мол, по крайней мере, кровной вражде положен конец, и враждующие семьи сошлись вместе, словно это каким-то образом оправдывало потерю детей-подростков. Словно Ромео и Джульетта были готовы умереть, только бы родители помирились.

Когда однажды ночью Рози выползла в приемный покой, едва пробило час, и рухнула на стул рядом с ним, слишком измотанная, чтобы ощущать хотя бы удивление, не то что благодарность за то, что он все еще сидит там, Пенн мягко взял ее за руку.

– Ромео и Джульетте было насрать с высокой колокольни, помирятся ли их родители.

– Конечно.

Глаза закрыты. Возможно, она даже не слушает.

– Более того, Ромео и Джульетта думали, что это даже как-то сексуально, что их предки ненавидят друг друга.

– А кто бы не думал?

– Они не были готовы погибнуть, чтобы положить конец кровной вражде. Они были готовы сделать что угодно, чтобы жить. Джульетта умерла, чтобы они могли жить. Ромео убил, чтобы они могли жить.

Рози кивала.

– Это ты к чему?

– Ничего хорошего не может выйти из того, что ребенок болен.

– Нет.

– Нет ничего такого, что сделало бы недуг делом справедливым или хотя бы стоящим.

– Нет.

– Это неоправданно с точки зрения нарратива, – пояснил Пенн.

– Вот прямо удивляюсь, как мало здесь, в больницах, теории нарратива, – отозвалась Рози. – Должно быть, твоя – это вся, какая есть.

– Тогда хорошо, что я здесь, – сказал Пенн.

Однако истории из приемного покоя были не единственными. Спустя несколько ночей Рози приехала на смену и обнаружила, что Пенн уже расположился в комнате ожидания. Он лихорадочно набирал текст на ноутбуке и даже не поднял глаз, когда она прошла рядом, собираясь на обход.

– Придумал новую теорию нарратива? – поинтересовалась она, пробираясь мимо.

– Новый жанр, – он едва поднял голову. – Сказки.

– Конечно, – кивнула Рози. – Потому что в сказках с детьми не случается ничего плохого.

Смена длилась двадцать восемь часов. Пенн сидел и писал все это время, час за часом. Ближе к рассвету они сделали перерыв на кофе и завтрак. Пенн перепробовал кукурузные чипсы всех вкусов, что имелись в торговом автомате. Когда на следующую ночь она вышла, переодевшись в уличную одежду, но с чем-то устрашающе липким в волосах, он уже закрыл ноутбук и писал заметки о путешествии, совершаемом в «Путешествии Пилигрима», на полях книги.

– Пойдем, – сказала Рози.

Пенн поднял голову. Глаза у него тоже припухли. Должно быть, он задремывал между словами.

– Куда?

– Ужин, – ответила Рози. – Потом постель.

И сразу проснулся.

Они поехали в закусочную «Еда и Бурда». Несмотря на то что кофе там более чем соответствовал названию, в нем подавали лучшие вафли, какие можно было найти ночью в городе. Рози рассказывала о пациентах. Она говорила об учебе, о коллегах-ординаторах, о лечащих врачах, о медсестрах. Говорила о различиях между медицинской школой и медицинской практикой, между тем, как представляла себе профессию врача, и тем, какой она была на самом деле, между учебниками анатомии и реальной анатомией.

– А чем ты занимался? – спросила она.

– Тем же самым.

Пенн старался говорить как можно меньше, ему нравилось слушать, как говорит она. И он слишком устал, чтобы вести в разговоре.

– Тем же самым? – Рози старалась говорить как можно больше. Это не давало ей уснуть прямо за столом. – Верно, в последние дни ты проводишь в больнице много времени, но я не уверена, что это дает тебе квалификацию для лечения пациентов.

– Не лечить пациентов. Думать о разнице между учебой и практикой, учебниками и жизнью. О том, какими ты представляешь себе разные вещи и каковы они на самом деле.

– Ты все в жизни превращаешь в метафору?

– Как можно больше, – признал Пенн. – Так что теперь?

– Постель.

Важно было удержать совершенно нейтральное выражение на лице. Он заморозил глаза, и брови, и губы, и рот, и щеки. Изо всех сил постарался впасть в кому.

– Ты так-то уж не возбуждайся, – посоветовала она. – Я слишком устала, чтобы заниматься чем-то кроме сна. Как и ты.

– Что заставляет тебя так думать?

– Ты не спал тридцать семь часов. Глаза у тебя стеклянные и налитые кровью. Пока мы разговариваем, ты теряешь мозговую ткань. Я знаю признаки. Я врач.

– Только-только.

– Ты задремал, пока тебе готовили яичницу. Это первый признак упадка сил. Его проходят на первом курсе медицинской школы.

– Я могу собраться, – запротестовал Пенн. – У меня может открыться второе дыхание.

– Тебе нужно поспать, – настаивала Рози. – Вначале спим. А потом посмотрим.

Пенну подумалось, что «потом посмотрим» похоже на хорошее начало. И согласился на эти условия. Ему не удалось припомнить, когда его первый набег на постель женщины, за которой он ухаживал, совершался ради сна, но был готов попробовать. Ее постельное белье пестрело картинками бассет-хаундов и отличалось той мягкостью, которая получается не от определенного числа нитей на миллиметр, а оттого, что стираешь его, и снова стираешь, и снова. Это было самое любимое белье. В окружении этих собак, как раз когда его глаза закрывались, она попросила:

– Расскажи свою историю.

– Какую?

– Историю про комнату ожидания.

– Ты только что прожила ее в реальности.

– Так я же не ждала, – пояснила она. – Я была по другую сторону.

Держать глаза открытыми было невозможно, но он подумал, что это и не нужно.

– Как насчет сказки на ночь?

– Сказка на ночь – это было бы прекрасно, – отозвалась она.

– Когда-то давным-давно…

– Не самый оригинальный зачин.

– Жил-был принц…

– Разве начинать полагается не с принцессы?

– По имени Грюмвальд…

– Грюмвальд?

– Который жил в дальней-предальней стране, где быть принцем было, ну, скажем, не самым благодарным занятием. И не самым впечатляющим. Его не избирали. Он не заслужил эту должность благими деяниями или сообразительностью, умелым решением проблем или упорным трудом. Он был принцем по той самой причине, по которой принцы чаще всего бывают принцами. Потому что их отцы – короли, а матери – королевы. И да, у него было собственное крыло в замке с такой забавной линией крыши, которая напоминала больные зубы…

– Зубчатой.

– И да, у него были мантии, и короны, и эти палки с шарами на конце…

– Скипетры. Боже, Пенн, я-то думала, ты мастер слова!

– Я устал.

– А для чего они вообще, эти штуки?

– Вот и Грюмвальд задавался этим вопросом. Какой во всем этом смысл? Правда, в коридоре прямо возле спальни стоял полный рыцарский доспех. Но в остальном он был вполне обычным парнем. Сам мыл свой туалет и ванную. Не видел никакого практического смысла в шарах на палках. А от короны у него болела голова.