Я летел с пересадкой в Лондон. Вся ручная кладь моя состояла из одной небольшой сумки. Половину её заполнял айпад, большая часть записей на котором, к счастию для вас, утрачена. Историю же своей попутчицы я сохранил.

Невысокая уверенная в себе красотка, она выглядела довольно грациозно несмотря на загипсованную от плеча до кисти руку и несколько крупных ссадин на открытых участках плеч и шее.

Её взгляд ходил вокруг словно всё это её владения. Знаете ли, есть такие притягательные особы, что будут холодны и подчёркнуто учтивы пока вы не вызовите чем-либо у них доверие и первыми не проявите искренний интерес.

Чем искренней, тем лучше.

Заботливая стюардесса усадила ее рядом со мной и, когда стали подавать напитки она обратилась ко мне:

– Запястье болит. Я не смогу держать стакан даже здоровой рукой. Вы не поможете мне?

Начав с уместного любопытства о сломанной руке, мне вскоре удалось разговорить её и получить невероятную историю, в которую не поверил бы никогда, если бы она не была рассказана столь небрежно и спокойно.

– Я и подумать не могла, что спустя два дня буду лететь в самолете и рассказывать это кому-то. Вы только представьте…

Меня швыряет в проход самолета и плечевой костью, прямо её серединой, я врезаюсь в металлическое основание кресла. Да, я реально слышу треск. Болевой шок заставляет меня забыть о том, что через минуту мы все погибнем.

Я, она и еще несколько участников этого мерзкого заговора. Самолет словно болид расшибает препятствия перед оградительной зоной. Он отломанным крылом бороздит полосу отчуждения между аэропортом и городом, поднимая в московский воздух столбы сырой грязи.

Оглушённая грохотом, я валяюсь на полу, вспоминая, как меня зовут. Но у меня нет имени.

Моя подруга стоит надо мной и топчет меня невысоким каблуком. Я бы не боялась ее ударов так сильно, если бы пару месяцев назад она не убила новичка на тренировке в клубе тайского бокса. При зрителях.

Эта сука знает куда бить. Но меня она очевидно щадит.

Она говорит, что давно пора было это сделать.

Говорит, что я заслужила такое обращение.

Что все, кто унижали меня, были правы, и я достойна лишь этого.

Я нащупываю здоровой рукой спасательный жилет под одним из кресел самолета. Нас подбрасывает в воздух, и у меня есть пару секунд, чтобы сориентироваться.

Думаю:

– Вот-вот мы разобьемся ко всем чертям.

Я думаю:

– Тогда пламя укутает нас и успокоит.

Я чувствую адский скрежет; вибрация такая сильная, что все тело трепещет в такт терпящей крушение машине.

Чтобы вы понимали, я пилот этого самолёта.

Чтобы вы понимали, автопилот отключен и переломанное пополам шасси уже вспахивает чернозем.

И даже в эту последнюю минуту.

Она продолжает лупить меня каблуком в лицо. Хватает за волосы и заставляет подняться.

С размаху я несколько раз бью её свернутым в плотный кулек спасательным жилетом.

Она отбивается и шатаясь отступает к ящику с надписью “стафф онли”. Там мы храним личные вещи персонала.

Самолет разворачивается на девяносто градусов, и мое тело снова швыряет на кресла. Подлокотник наносит удар в бедро пронзая до кости иглами боли.

Запахов нет. Болевой шок заставляет зажмурить глаза.

А когда я приду в себя и наконец их раскрою, ситуация станет ещё хуже.

Как можно было протащить на борт самолёта пистолет?

Хотя простите. Мне стоило начать раньше.

У нас ведь есть пару часиков?

Иногда вы хотите быть заметной. Иногда вам совсем это не нужно. Я провожу ватным диском по векам. Я смотрю на подушечку. Она в серой глинистой грязи, которая ещё несколько минут назад была моим лицом. Зеркало заднего вида наблюдает, как я смываю с себя аляпистую маску ночи.

Я снимаю шпильки с расколотыми набойками. Эта ночь удалась. Я одеваю удобные кожаные тапочки. Затягиваю шнурки. Стягиваю платье. Я прячусь под бесформенным свитером. Мне не нужны лишние взгляды. Больше. Накидываю серый в катышках халат. Интересно, кто носил его пока он был новым? Или советская промышленность выпускала одежду сразу в катышках? Что-то вроде рваных джинсов… В любом случае – для ‘работы’ это именно то, что мне нужно.

В уютном салоне преимущественно из шершавого пластика, словно в коконе, я полностью преображаюсь, стирая своё лицо. Не хватает только стонущего вокала Джаггера, как в клипе, где мужчины и женщины смывают с себя гипсовые костюмы стоя под душем. Мы все очень сильно меняемся, как только наступает рассвет. От того люди и любят сказки про вампиров.

Я сверяюсь с зеркалом. Стираю ватной подушечкой последние блёстки с островатых скул. Всё, что осталось от ночи. Снова бледная и пресная. Лицо уже лишено отличительных черт. Даже губы становятся маленькими и тонкими без помады и блеска. Как надо. Я ведь знаю, как я должна выглядеть на работе. Пихаю холодными дрожащими пальцами ватные диски в отверстие подстаканника. Шершавая матовая крышечка переворачивается, скрывая эту серую грязь. Аккуратно укладываю свою светящуюся белокурую косу под невзрачный беретик.

Я вышлепываю к служебному входу, краем глаза замечая поднимающуюся вдоль массивной балюстрады слинго-маму на пятнадцатисантиметровых шпильках. Москва.

Вхожу в помещение залитое белым светом. Глаза слезятся, и я сожмуриваюсь, чтобы прийти в норму. Мне нельзя сбавлять темпа. Нельзя, чтобы кто-то заподозрил во мне угрозу.

Вспоминаю это выражение лица: брезгливо-заискивающая улыбка одними только щеками: мы прокручивали этот момент на видео сотню раз, чтобы научиться. Научиться улыбаться так, чтобы адресату улыбки было чуть-чуть противно. Улыбаться так, чтобы тебя приняли за свою. Улыбаться так, чтобы в этом городе тебя не отличили от других.

Я делаю эту гримасу охраннику.

Бумажка в моей руке так похожа на настоящую. Наверно потому, что и настоящее удостоверение работника музея не слишком похоже на какой-то настоящий документ. Это как наживка на крючке – она должна лишь отдаленно напоминать что-то съестное, чтобы рыбка клюнула. Но так легко обмануть рыбку, которая питается чем попало.

Я небрежно раскрываю сырой от ночного пота документ перед его лицом. Перед его жирными щеками. Перед его приспущенной дебиловатой нижней губой.

Он кивает. Покорный. Ему всё равно. На мои документы, на свою работу, на себя самого.

Я топаю в египетский зал, вспоминая, как правильно сутулиться.

Здороваюсь со «смотрительницей зала».

Смотрительница зала – какое точное название для профессионала с мировым опытом по многочасовому сидению в закрытых помещениях. Мое хладнокровие на секунду дает брешь, когда она смотрит на меня с недоверием.

Я пытаюсь успокоиться. Дышу глубоко, как учили, но с первым же вдохом я понимаю, насколько воздух в музеях всегда спёрт. Не задумывались о том, что воздух в самолетах и музеях это всегда не то, что вы вдыхаете снаружи? Среда поддерживается искусственно. Особая температура, особый состав, особые экспонаты.

Я стараюсь удержать свои зрачки от бестолкового метанья по залу в поисках того, что мне нужно. Я столько тренировалась, что могла бы найти тот плафон, под которым она ждет меня, с закрытыми глазами. Но сердце уже бьётся чаще. Особенно, когда чувствую презрительный взгляд смотрительницы.

Боже, чего я боюсь? Как будто она умеет смотреть иначе?

Когда придёте в музей в следующий раз не обижайтесь на бабушек смотрительниц, что смотрят на вас надменно и с отвращением, словно один ваш вид вызывает у них артрит копчика. Как ещё должна смотреть на тела, буйствующие молодостью, маринованная по собственной воле мумия?