========== Память ==========

Ей говорили, что, если закрыть глаза и захотеть, можно вызвать из памяти одно из многочисленных воспоминаний. Что можно вновь ощутить дыхание ветра, проносившегося лёгким потоком над Луговиной годы назад; что можно вновь представить себя свободной лесной птицей, как когда-то; увидеть лица тех, кто был дорог, и пережить хоть тень эмоций, крыльями бабочки касавшихся разума. Ей говорили, что ещё можно всё вернуть, — надо лишь пытаться.

Память Китнисс Эвердин — ледяная пустыня. Безмолвная, пугающая. Её не нарушает ни стылый вихрь, ни морозная буря — везде один только лёд.

Ей не говорили, что всё кончено. Наоборот, каждый, абсолютно каждый посчитал своим долгом напомнить ей о важности борьбы, о том, что её диссоциативная амнезия не приговор и шанс на возвращение памяти есть, нужно только немного удачи.

Почему-то Китнисс казалось, что удача никогда не бывает на её стороне.

***

Само её имя — Китнисс Эвердин — сейчас было совершенно чуждо, как будто никогда ей и не принадлежало. Сочетание незнакомых имени и фамилии ей озвучила подавленная, посеревшая лицом женщина средних лет, представившаяся ей матерью. Китнисс бы правда хотелось выжать из себя хоть каплю узнавания или яркой реакции, но всё, что она могла вернуть этой женщине в ответ на слова, — тусклый взгляд застывших серых глаз. После этого свою предполагаемую мать она не видела.

«Ох, она же так расстроена, так расстроена тем, что её младшая дочь умерла, — с едкой желчью в голосе сообщала ей коротко стриженная девушка с воинственным блеском в глазах, — а теперь ещё и ты. Неужели действительно ничего не помнишь?» — Китнисс, только смирившаяся со своим новым старым именем, качала головой и отводила глаза на пейзаж за окном. Медсёстры рассказывали, что они находятся в столице Панема (какое нелепое, однако, название), Капитолии, в его главном медицинском центре. На высоте третьего этажа Китнисс могла видеть зелёную листву деревьев и чистое ярко-голубое небо — следы самого разгара весны. Поняв, что природа занимает Эвердин куда больше пустого трёпа, очередная посетительница удалилась. К несчастью, в отличие от предыдущей, она взялась по крайней мере раз в неделю стабильно расшатывать нервную систему Китнисс.

Проводить арт-терапию ей помогал её сосед по больнице, Пит Мелларк. Приятный юноша, чьи мягкие черты лица периодически невольно искажались гримасой при виде неё, со свойственной, как уже успела осознать Китнисс, ему добротой показывал свои картины, направлял её руку при рисовании и говорил о прошлом. Сам Пит с трудом восстанавливал по кусочкам мозаику собственной жизни, в которую охмор превратил некогда ровное полотно, и был намерен по мере возможности направить на путь истинный и Эвердин.

Пит был хорошим человеком, однако общение с ним всё так же не вызывало даже малейшей трещины в ледяном царстве памяти Китнисс.

Был и другой — Гейл. Со сталью в серых глазах, печально смотревших на неё, и болью в голосе. Он говорил, что любил её. Они оба. Китнисс ему верила — в общем-то, причин не верить у неё не было. Как и причин реагировать хоть как-то, кроме вежливого интереса и небольшой дозы неловкости. Он никогда не говорил, любила ли она хоть кого-то из них.

***

За окном её палаты вовсю щебетали птицы, и отзвуки их весенних песен заполняли гнетущую тишину её одиночества. К Питу приехала подруга детства, выпросившая разрешение на прогулку по городу, а потому Китнисс осталась без единственного соседа, с которым не чувствовала себя так тоскливо и покинуто. С другими наладить контакт ей так и не удалось — кажется, она никогда не была открытой и дружелюбной.

На ближайший час её компанией стали листы бумаги и разноцветные карандаши — улыбчивые медсёстры по настоянию врача опять рекомендовали ей пробовать выражать эмоции через рисунок. Однако попеременные эксперименты в области живописи и слушание разнообразной музыки всё ещё мало помогали — чтобы разморозить персональную тюрьму мыслей в её голове, нужно было что-то гораздо более существенное.

На открывающиеся двери Китнисс научилась не обращать внимания: персонал центра часто нарушал её покой, просто проверяя важную и такую проблемную пациентку, — а потому она просто продолжала мучить несчастный лист попытками изобразить весенний пейзаж за окном.

— И это ты называешь птицей, солнышко? — насмешливый голос за её плечом стал полной неожиданностью, так что Китнисс вздрогнула.

— Я тебе не солнышко, — тем не менее инстинкты её речи сохранились лучше, чем тела. Многие говорили ей, что она была отличной охотницей, но, похоже, вместе с памятью нужно будет восстанавливать и некоторые привычные навыки. Например, её внимательность и умение прислушиваться к окружающей среде.

— О, надо же, как в старые добрые времена, — произнёс мужчина, бесцеремонно усаживаясь в кресле напротив.

Китнисс могла бы не отрываться от своего занятия, не поднимать голову — к ней не приходили даже призрачные образы воспоминаний, и зрительный контакт в который раз бы ничего не дал. Однако, вопреки этому пониманию, она всё же решила взглянуть. «Просто продолжай бороться», — так ей все говорили.

— Понятия не имею, о чём ты, — прохладно ответила Китнисс, отметив, что её гость первым отбросил ложный пиетет. Может, такой была их манера общения когда-то.

— Да, что-то такое мне и твердили все эти надоедливые личности, — небрежно бросил мужчина, откидывая светлую прядь с лица. — Но раз уж ты всё забыла, давай заново знакомиться. Я…

— Хеймитч. Я знаю, — перебила Китнисс, замечая удивлённый взгляд, и тут же вернулась к своему рисунку. Тот, в отличие от её визави, не обладал нечитаемой искрой в серых, совсем как у неё, глазах.

— Сама вспомнила? — протянул Хеймитч. Наверное, не ожидал, что она узнает его.

Китнисс отрицательно мотнула головой, отвечая:

— Нет. Пит рассказывал о тебе, — её рука бесцельно водила по бумаге крепко зажатым меж пальцами карандашом, — и даже показывал на фотографиях. Он сказал, что ты был нашим ментором на Играх, — продолжила она, не дожидаясь вопроса.

— Было дело, — подтвердил Хеймитч.

— Ещё он сказал, что мы, хоть и были похожи, не слишком хорошо ладили. И я не знаю, зачем ты пришёл сейчас, если твои обязанности по помощи мне давно закончились, — Китнисс наконец отложила рисование и внимательно уставилась на собеседника.

— Брось, солнышко, мы были друзьями, — Хеймитч насмешливо хмыкнул. — Разве не может старый друг просто зайти проведать тебя?

В чужой радужной оболочке Китнисс мерещились лукавые огоньки.

***

В тот раз они сошлись на том, что старые друзья действительно могут навещать друг друга, и с тех пор раз в три дня к ней стабильно приходил Хеймитч.

На слетевший с губ сам собою вопрос, почему посещения будут именно раз в три дня, он рассмеялся:

— Неужели ты думаешь, что только ты вынуждена проходить через плотное общение с медиками, дорогая?

Как оказалось, большую часть своего времени Хеймитч проводил в другом крыле центра, избавляясь от многолетней зависимости, и периодически заглядывал к психиатру. «Как и ты, и Пит, и Джоанна», — язвительно напомнило подсознание, и не думая сделать хотя бы маленькую трещину во льдах памяти.

***

В четвёртый свой визит Хеймитч пришёл с книгой. Переводной Гейне, сохранившийся с каких-то древних времён и милостиво подаренный передававшим ей привет Плутархом, не выдержал комментариев не проникшейся любовными стихотворениями Китнисс. Дальше был Шекспир — но от «Ромео и Джульетты» Эвердин так же не испытала восторга, а «Король Лир», «Отелло» и «Леди Макбет» навевали тоскливое настроение. Не помогало даже прочтение Хеймитча, честно старавшегося заинтересовать Китнисс. Разумеется, она могла бы читать сама, вот только слушать чужой голос ей нравилось куда больше, чем всматриваться в неживые печатные буквы.

Современная панемская проза оставила её столь же равнодушной, как и известие о начале лета — у неё внутри была вечная зима.