– А чего смешного я сказал? Думаете, мы шуткуем?

– Дурак ты, братец, – ответил Лыков. – Я статский советник из Департамента полиции, почти что генерал. Ты хоть представляешь, что с тобой будет, если ты на меня руку поднимешь?

Двое из громил занервничали, но вожак отрезал:

– Плевали мы на твои чины! Как дам в арбуз – выручит тебя должность?

– Ты хоть кто такой? Назовись.

– Мы из Общества прикосновения к чужой собственности. И непременно щас прикоснемся.

Алексей Николаевич бросил помощнику:

– Пора наказать.

Верзила сунул руку в карман, но больше ничего сделать не успел. Лыков перехватил его кисть и без замаха врезал главарю в челюсть. Азвестопуло пнул в пах ближайшего, тот с руганью согнулся и лег на землю. Оставшиеся без боя бросились наутек.

Захватив двух пленных и настучав им для порядка по головам, полицейские вынули свистки. Вскоре от Триумфальной арки прибежал постовой городовой, и от рынка – караульщики. Через полчаса питерцы ввалились на Комаровскую улицу, дом сорок восемь, в сыскное отделение, и сдали грабителей на руки Мартынову. Тот даже не удивился, а стал оприходовать фартовых. Причем сразу же опознал главаря:

– Ба, Кувалда! Допрыгался, хорь бесхвостый. Говорил я тебе – уезжай из Владивостока, ан нет. Теперь посиди в арестантских ротах. На статского советника напасть – надо было додуматься!

Кувалда после трепки имел жалкий вид, и Лыков решил попытать счастья:

– Сергей Исаевич, дайте я его допрошу. Пока он мягкий.

Мартынов как опытный сыщик тут же сообразил, что питерец прав, и отвел ему свой кабинет.

Атаман сидел на табурете и вытирал рукавом кровь из разбитой губы. На Лыкова он смотрел без особого страха, но и без гонора. Получится ли сломать такого с ходу? Алексей Николаевич велел подать арестанту чая, а сам сел изучать его учетную карточку. Малясов Агафон Нефедов, из ссыльных крестьян, сорок четыре года. Отбыл девять с половиной лет каторги на Сахалине за разбой. Вышел на поселение в девятьсот шестом, приписан к крестьянам Приморской области Ольгинского уезда Цемухинской волости и села год назад.

Этим допросом Алексей Николаевич потом долго гордился. Действительно, он проявил настоящую интуицию, без которой нет хорошего сыщика. Вдруг, ни с того ни с сего, повинуясь только что пришедшей в голову догадке, Лыков спросил:

– Скажи-ка мне, Агафон Нефедыч, кто у вас в городе китайцев режет?

И Малясов ответил без раздумий:

– Раньше-то ему прозвище было Христосик. А теперь, сказывают – Чума.

– Христосик? Что за кличка такая странная?

– Да он, ваше высокородие, смолоду был тихий да на кость тонкий. Я ведь его по Сахалину знаю. Папаша его в каторге сидел, там его и зарезали, к слову будет сказать…

– За что?

– А за борзость. Казацкого сословия был папаша, много о себе представлял. Я-де урядником был, у меня мядаль за китайский поход… С хунхузами сцепился. А хунхузы – такой народ, с ними в каторге никто не связывался. И зарезали бывшего урядника.

– Понятно. А что сын, он тоже в тюрьме сидел?

Кувалда пожал плечами:

– Может, и сидел. Опосля. Там, на Сахалине, он был еще малолетний. Ну, пристроили парня к делу, там всем применение найдут. Наводчиком стал, на стреме стоял. Оталец[22], одним словом.

Сыщик стал задавать уточняющие вопросы:

– Это было перед войной с японцами?

– Ага.

– В каком округе?

– Да в Александровском посту, в самой сахалинской, стало быть, столице.

– Отца зарезали, а сын сделался отальцом… Сколько годов ему тогда было?

Бандит задумался:

– Дык… двенадцать, надо полагать. Может, тринадцать.

– Где он жил? При матери?

– Не, ваше высокородие, матери уже не было, сирота был Христосик. Жил в приюте, а воровать ходил в Ново-Михайловку, там их шайка квартировала.

– Кто атаманил, не помнишь?

– Такого детину рази забудешь! Большой Пантелей шел за атамана. Фигура, маз первый сорт, без малого «иван».

Азвестопуло хотел что-то спросить, но статский советник посмотрел на него так свирепо, что у грека язык прилип к нёбу.

– А фамилия какая у Христосика?

– Фамилия? Почтарев. А по имени Тертий.

Лыков нащупывал нужную нить разговора, понимая, что уголовный вот-вот замкнется и перестанет давать показания.

– А что стало с Тертием, когда пришли японцы?

– Дык, знамо что… Два приюта числились на Сахалине, для мальцов и для девчонок. Власти оба и бросили, когда драпали. Японцы их, баяли, в Петербург отправили, сжалились над детишками.

– Когда же Христосик превратился в Чуму? Ты его недавно встречал? Здесь, в городе?

Кувалда заерзал, происходящее явно перестало ему нравиться:

– Не встречал, а разговор об нем был.

– С кем разговор?

– Да не помню я. Спьяну баяли.

– Агафон, не ври. Доскажи, что тебе известно, и в камеру пойдешь. О твоем признании никто не узнает, я его в протокол не внесу.

Малясов только хмыкнул. Статский советник вынул из бумажника два червонца и помахал ими перед носом арестанта:

– Видал? Сейчас впишем в опись изъятых вещей, будут твои по закону.

– Вписывайте! – оживился задержанный.

– Азвестопуло, бегом за описью, – приказал Лыков. Его помощник опрометью бросился вон, статский советник остался один на один с бандитом:

– Говори быстро, пока никого нет!

Малясов ответил шепотом:

– Снова он при Большом Пантелее обретается. Где-то здесь, в Новой Корейской слободке. Парня я видел и узнал. И он меня узнал. Говорит: я теперь Чума, а не Христосик. Вырос-де.

– На улице было дело?

Рослого, плечистого бандита аж передернуло:

– Стоит он как царь Горох, гордо и вызывательно. Рука ерзает: то вынет из кармана ножик, то опять уберет… И говорит не по-простому, а будто пророк святой: ух сколько я тут китаез порезал, и еще больше порежу эту дрянь косорылую, попомнят они меня! О как.

– Так прямо и похвалялся? – не поверил сыщик.

– Ей-ей. Гордится этим.

– А не врал он? Кто же о таких вещах перед первым встречным похваляется?

– Не врал, ваше высокородие. Глаза черные, как у сатаны. А к китайцам он злобу большую всегда имел.

– Это из-за отца, которого хунхузы зарезали?

– Из-за папаши, верно, – кивнул арестованный. – Но и до того парень крови ихней нанюхался. Маленький совсем был, когда в Благовещенске китайцев в Амуре топили. Слыхали про то, поди… Ну, отец там был заправилой, много желтых порешил своими руками. Может, и мядаль ему за то вручили? А сынок помогал в тую сумятицу людей резать. Десять годов от роду, а папаша его к убийству приспособил. Ну и… умом он двинулся, наверняка. Разве можно робенка к такому приучать?

Лыков не понял, за что в Амуре топили китайцев, но спросить не успел: вошел Азвестопуло с бумагами. Фартовый сразу замкнулся. Они вписали два червонца в опись изъятых у того вещей, и Малясов попросился в камеру:

– Кумпол болит, ваше высокородие. Опосля того, как вы по нему кулаком приложили. К земле клонит, ей-ей.

– Это за то, что покусился на статского советника. Я же тебя предупредил.

– Кабы я тогда знал, какие бывают советники… Бежал бы без оглядки до Эгершельда. Кулак ваш из чугуна лили, не иначе.

– Ну, ступай. Завтра начальник сыскного отделения снимет с тебя форменный допрос, уже насчет твоих подвигов. Пока отдыхай.

Фартового увели, а Сергей с восхищением подсел к шефу:

– Вот это да! Только вчера приехали, а сегодня вы уже имя маньяка узнали – так, получается?

– Надо сначала все внимательно проверить по бумагам, – сдержал восторг помощника Алексей Николаевич. – Таких чудес не бывает. Вдруг Агафон пулю отлил? Хотя говорил он серьезно, а на последних словах как лист дрожал. Очень его подросший Христосик напугал.

– Ну-ка выкладывайте, что я пропустил?

Шеф пересказал и подытожил:

– Неправдоподобно все это. Маньяк сам о себе сообщает такие вещи, и кому? Случайному знакомому. Скажи, так разве бывает?