Если жизнь твоя хренова –

это, в сущности, не ново.

Но нисколько не новей,

что бывает хреновей!

Любви, надежды, тихой славы

недолго нежил нас обман –

теперь мы все сидим у «клавы»,

гипнотизируя экран,

и каждый ждёт: взойдёт она,

звезда пленительного счастья!

И – попадая в эту масть – я

не жду, пожалуй, ни хрена.

Что я могу ещё сказать?

Я к вам пишу, чего же боле?

Спасибо, я пока на воле…

На остальное – наплевать!

Старшина Карачкин в космос полетел:

оклемался в невесомости – и двинул на Луну,

потому как подполковник, что пришёл в особотдел,

своим моральным кодексом замучил старшину.

Чтобы не зависеть от внезапных бед,

он взял канистру спирта да колбаски полкило,

да хранившийся в каптёрке полковой велосипед

(так просто, ради хохмы, подполковнику назло);

прибыв на стоянку лётную свою,

в секретный аппарат с тяжёлым сердцем погрузясь,

взлетел, оставив Родину, начальство и семью:

врубил форсаж и тронулся, у бога не спросясь.

И почти тверёзый, сидя на Луне,

иностранцам в телескопы строит страшное лицо.

А в Европе и в Америке сенсация: «К войне

Россия изготовилась – берёт весь мир в кольцо…»

В панике российский генералитет –

экспедицию готовят, чтоб нахала возвратить.

И что с ним дальше делать? Дать по харе тет-а-тет?

Иль орденом – чтоб не было скандала – наградить?

Ах ты, мама-Русь, бездомная тоска!

Лежит он прямо в кратере с канистрой на груди;

стучат его мгновения, как пули у виска…

Что кинул он в краю родном? И что там, впереди?

Ах ты, мама-Русь, зелёная печаль!

Не умеешь ты беречь своих отважных сыновей!

На белой скатерти Луны, затмив собою даль,

лежит он в званье старшины, и нет его главней;

сам себе Колумб, Ермак и Магеллан,

взирает он на Землю – муравьиную семью,

сапогами окунаясь в безвоздушный океан,

руками обнимая Веселенную свою…

Преисполненный многих нужд,

я идейного духа чужд.

Как закончится нужд страда –

я одухотворюсь тогда:

исторгая поток идей,

привлекательных для людей,

расцвету, как махровый куст…

А пока, извините, пуст.

Всё в сознании, бля, моём

Обусловлено бытиём.

1

Виртуальные частицы

сквозь Петровича проходят,

и Петровичу не спится:

он на кухне колобродит,

матерится, недовольный

тёплой водкою из кружки,

ест огурчик малосольный

и идёт к своей подружке

бабе Рае, зло храпящей

под заштопанной периной…

Страшен, будто в дикой чаще,

ейный посвист соловьиный!

Он ложится тихо рядом.

Мысли муторны и странны…

Под его тяжёлым взглядом

подыхают тараканы;

муха бьётся о гардину

хоботатой головой – и,

покидая паутину,

заползают за обои

пауки, которым жутко…

А Петровичу мешает –

рядом – эта проститутка,

что с Морфеем согрешает.

Может, ей набить сусала

иль поджечь, плеснув бензину,

чтобы мыслить не мешала

и ценила как мужчину?

Нет, нельзя: глядишь, посадят.

И уж точно на работе

по головке не погладят –

скажут: «Вновь, Петрович, пьёте!»

И зачем такое надо,

чтобы все его журили

и тринадцатой зарплаты

на собрании лишили?

С мудрой думою таковской

вновь на кухню он шагает,

тёплой водочки «Московской»

двести граммов выпивает,

сквозь окно глазами зверя

в космос тычется уныло,

расстоянье в литрах меря

до ближайшего светила:

если бог там обитает,

чтоб Петровичу молиться,

то на кой он испускает

виртуальные частицы?

И Петровичу обидно.

За топорик он берётся:

хрясть! – и звёзд уже не видно,

лишь окно со звоном бьётся.

Рассыпаются осколки

в стайки чёртиков зелёных.

«Ах вы, падлы! Ах вы, волки!» –

Он орёт. Гоняет он их

по линолеуму в брызгах

перетопленного сала,

топором кромсает вдрызг их

пятачкастые хлебала.

Внеземные супостаты

скачут, всхрюкивая: дескать,

мы тебе, козёл поддатый,

можем хавало натрескать!

Черти прыгают в прихожей,

в спальне бесятся охально.

Здесь им нравится, похоже.

А Петровичу печально.

Виртуальные частицы

застят ум ему и зренье.

Как от них освободиться?

Где найти успокоенье?

Как побитая собака,

в спальню он бредёт, вздыхая,

где в оскале вурдалака

распросталась баба Рая.

А на лоб её, блестящий

от ночного злого пота,

чёрт, патлатый и смердящий,

с грязной мордой идиота,

затащил свою подругу

(в ней – ни робости, ни грусти)

и кричит: «Давай по кругу

мы ея, Петрович, пустим!»

Весь – паскудство, срам и злоба,

он орёт: «Довольно злиться!

Доведут тебя до гроба

виртуальные частицы!»

«Брешешь, пёс! – Петрович, красный

от желанья вражьей смерти,

стонет. – Весь ваш труд – напрасный:

будет здесь каюк вам, черти!

Положу за время ночи

асмодея к асмодею!

Я ж – потомственный рабочий,

даже грамоты имею!»

И, воздев топор разящий

(бесы мигом – врассыпную),

бабы Раин глупый ящик –

буйну голову хмельную –

пополам Петрович рубит,

огурцом срыгнув устало…

Он, по сути, бабку любит;

просто меткости в нём мало…

2

Чу! Звонок! В фураге новой

И в плаще с плеча чужого

пялит зенки участковый

в объектив глазка дверного.

Это ходит он с дозором,

недобритый и нетрезвый.

Чтоб Петрович не был вором

беспокоится болезный…

Он проходит тихо в двери,

портя воздух с каждым вздохом;

знает он, что люди-звери

всюду ждут его с подвохом:

каждый хочет расквитаться

за служебные ошибки –

на нунчаках с ним подраться,

надавать по морде шибко

иль как минимум заехать

по спине ему лопатой,

чтоб он стал предметом смеха

и ходил везде горбатый.

Но Петрович приглашает,

как всегда, его к буфету –

полстакана наливает

и бурчит: «Закуски нету»…

После, к выходу шагая,

участковый без охоты

замечает: «Баба Рая

распростала мозг свой что-то…

Ладно. Ваш бедлам семейный

мне пока без интереса:

коли нет заявы ейной,

то живи пока без стресса.

Лишь бы шум не подымали,

не стреляли тараканов –

мне во вверенном квартале

не потребно фулиганов!»

И уходит в ночь, смешную,