Не очень-то женственно, – говорит Мидж с другой стороны его головы.
Вообще-то, мисс Мидж… – говорит дедушка.
Я не Мидж, – говорит Мидж.
Вообще-то, так вышло, что мы были очень даже женственными. Мы кидали камни в холщовых мешочках, которые сшили своими руками специально для камней. Вот какими мы были женственными. Но это неважно. Неважно. Слушайте дальше. Слушаете? Готовы?
Ну, началось, – говорит бабушка.
Я никогда не рассказывал вам, как сыграл очень важную, решающую роль в тайном вывозе из страны Жгучей Лили – знаменитой Поджигательницы Зданий с северо-востока?[8]
Нет, – говорю я.
Нет, – говорит Мидж.
Ну, тогда я расскажу, да? – говорит дедушка.
Да, – говорю я.
Ладно, – говорит Мидж.
Уверены? – говорит он.
Да! – говорим мы вдвоем.
Жгучая Лили, – говорит он, – была знаменитой. Она много чем прославилась. Она была танцовщицей и была очень-очень красивой.
Всегда на девиц глаз был наметан, – говорит бабушка, не сводя своих глаз с телевизора.
И вот однажды, – говорит дедушка, – на свой двадцать первый день рождения, в день, когда прекрасная (хотя, конечно, не настолько прекрасная, как ваша бабушка), в день, когда прекрасная Жгучая Лили стала полноценной взрослой женщиной, – что и должно случаться в день, когда тебе исполняется двадцать один, – она посмотрела в зеркало и подумала: все, с меня хватит. Пойду менять мир. И тут же вышла на улицу и разбила себе на день рожденья окно.
Дурацкий подарок, – говорит Мидж. – На свой я попрошу мини-купер.
Но вскоре она решила, что хотя бить окна – для начала, конечно, хорошо, но этого маловато. Поэтому она принялась поджигать здания – здания, в которых не было людей. Это сработало. Привлекло внимание. Затем ее вечно доставляли на повозке в тюрьму. И там, в тюрьме, в камере, знаете, что она сделала?
Что? – говорит Мидж.
Попросту отказалась от еды, – говорит он.
Зачем? – говорю я и, пока это говорю, снова чувствую всем своим нутром вкус тоста.
Потому что она была типа анорексички, – говорит Мидж, – и пересмотрела собственных фоток в журналах.
Потому что ей больше ничего оставалось, – говорит мне дедушка поверх головы Мидж. – Тогда все так поступали – из протеста. Мы бы все так поступили. Я бы тоже так поступил. И вы.
Уж я-то нет, – говорит Мидж.
Как миленькая. Ты бы тоже так поступила, если бы больше ничего не оставалось. И тогда Жгучую Лили заставили есть.
Как так? – говорю я. – Нельзя же заставить кого-то есть.
Вставили в горло трубку и засунули в трубку еду. Вот только по ошибке вставили не в то горло – в дыхательное, и закачали еду прямо в легкие.
Зачем? – говорю я.
Фу, – говорит Мидж.
Роб, – говорит бабушка.
Они должны знать, – говорит дедушка. – Это правда. Так было. И после того, как ей засунули в дыхательное горло трубку, Лили очень сильно заболела, так что пришлось выпустить ее из тюрьмы, иначе бы она умерла. А это было бы очень плохой рекламой для полиции, для тюрьмы и для правительства. Но когда Жгучая Лили поправилась, ввели новый закон, который гласил: «Как только одна из этих девушек вылечится на воле, а не будет умирать здесь в тюрьме, у нас на руках, будто это мы ее угробили, можно тут же снова ее арестовать». Но знаете что?
Что? – говорю я.
Что? – говорит Мидж.
Жгучая Лили постоянно проскальзывала между пальцами. Она вечно выходила сухой из воды. Вечно поджигала пустые здания.
Она что, чокнутая была? – говорит Мидж.
Только пустые здания, заметьте, – говорит дедушка. – «Я никогда не подвергну опасности ни одну человеческую жизнь, помимо своей, – сказала она. – Входя в здание, я всегда кричу, чтобы убедиться, что там никого нет. Но я буду заниматься этим, сколько понадобится, чтобы изменить мир к лучшему». Вот что она сказала в суде. Она называла себя в суде кучей разных имен. Лилиан. Ида. Мэй. Тогда еще не знали, как нынче, внешности каждого из нас, и она могла проскользнуть между пальцами, как проскальзывает вода, если зажать ее в кулаке. Тогда еще не пользовались кинопленкой и фотографиями, как нынче, чтобы знать, кто каждый из нас такой.
Я поднимаю руку, свернутую в кулак. Разжимаю ее, затем сжимаю.
И она продолжала этим заниматься. А полиция все время за ней охотилась. И мы знали, в следующий раз она точно умрет – умрет, если ее снова поймают, ведь она слишком ослабла и уже не переживет этих голодовок. И вот однажды – вы слушаете?
Да, – говорим мы.
Однажды, – говорит дедушка, – ко мне пришла одна наша подружка и сказала: «Завтра ты должна будешь нарядиться посыльным».
Что еще за посыльный? – говорю я.
Тс-с, – говорит Мидж.
Я была невысокая, – говорит дедушка. – Мне было девятнадцать, но я могла сойти за двенадцати- или тринадцатилетнюю. И я немного смахивала на мальчика.
Ну да, – говорит Мидж, – ведь ты же им и был.
Тс-с, – говорю я.
И я проверила одежду, которую она принесла мне в сумке, – говорит дедушка. – Одежда была довольно чистая, не слишком вонючая, слегка пахла кожей, слегка пахла парнями.
Фу, – говорит Мидж.
А как пахнут парни? – говорю я.
На вид казалось, она будет мне впору. И кто бы мог подумать – подошла. В общем, я надела ее на следующее утро и села в продуктовый фургон, который остановился рядом с моим домом. И девушка, что вела грузовик, вышла, а за руль сел парень, и, выходя, она поцеловала парня. А перед тем как залезть под брезент в задней части фургона, девушка дала мне свернутый комикс, яблоко и корзину со всякой всячиной – чаем, сахаром, капустой, парой морковок. И сказала: теперь натяни пониже фуражку и уткнись головой в комикс, а когда выберешься из фургона, грызни яблоко. В общем, я все это сделала – сделала, как она сказала: раскрыла наугад комикс и держала его перед собой, картинки всю дорогу прыгали перед глазами, и когда мы добрались до нужного дома, парень за рулем остановил фургон, входная дверь дома открылась и женщина крикнула: «Все хорошо! Он здесь!» И я зашла сзади, как обычно делали посыльные, прикрываясь комиксом и два раза откусив от яблока, а оно было большое – яблоки тогда были гораздо больше, в те времена, когда я была девушкой.
В этот раз Мидж ничего не говорит. Она жадно слушает, я тоже.
И в коридоре большого старого дома я увидела себя в зеркале, только это было не зеркало и это была не я. Это был кто-то другой, одетый точно так же: привлекательный парень в точно такой же одежде. Но он был очень, очень красивый, и так я поняла, что он не я, а я не он.
Роб, – говорит бабушка.
Он был красивый, хотя очень худой и бледный, и он широко мне улыбнулся. А женщина, которая провела меня по дому, перевернула корзину, так что продукты рассыпались по всему полу, будто продукты ее не волновали, а потом передала пустую корзину красивому парню и велела мне отдать ему комикс и яблоко. Парень легко закинул корзину себе на руку и распахнул комикс у себя на ладони, затем и сам откусил от яблока в другой руке и, выйдя в дверь, обернулся и подмигнул мне. И тогда я увидела. Это был никакой не парень, а прекрасная девушка. Сама прекрасная Жгучая Лили, одетая, точь-в-точь как я, повернулась и подмигнула мне.
Дедушка подмигивает бабушке.
Да, Хелен? – говорит он.
В древности у кельтских племен, – говорит бабушка, – женщины пользовались привилегией. Всегда нужно бороться за то, что потерял. Даже если не знаешь, что у тебя это вообще когда-нибудь было. – Она поворачивается к телевизору. – Господи. Шесть – ноль, – говорит она и качает головой.
Я хочу французский макияж глаз, – говорю я.
У вас и так уже есть какой угодно макияж глаз, – говорит дедушка, – благодаря таким девушкам, как Жгучая Лили. И знаете что, знаете? В тот же день она добралась до самого побережья, где за много миль ее поджидала лодка, а полиция, следившая за домом, даже не догадалась, что Лили там была и оттуда уехала.
