Первый рассказ был озаглавлен "В исправительной колонии" и начинался так:

"Это особого рода аппарат, - сказал офицер ученому-путешественнику, не без любования оглядывая, конечно же, отлично знакомый ему аппарат. Путешественник, казалось, только из вежливости принял приглашение коменданта присутствовать при исполнении приговора, вынесенного одному солдату за непослушание и оскорбление начальника. Да и в исправительной колонии предстоящая экзекуция большого интереса, по-видимому, не вызывала. Во всяком случае, здесь, в этой небольшой и глубокой песчаной долине, замкнутой со всех сторон голыми косогорами, кроме офицера и путешественника находились только двое: осужденный, туповатый, широкоротый малый с нечесаной головой и небритым лицом, и солдат, не выпускавший из рук тяжелой цепи, к которой сходились маленькие цепочки, тянувшиеся от запястий, лодыжек и шеи осужденного и скрепленные вдобавок соединительными цепочками. Между тем во всем облике осужденного была такая собачья покорность, что казалось, только свистнуть перед началом экзекуции, и он явится".

Читая, Пабло с трудом вникал в значение многих слов - например, он не знал, что такое "исправительная колония", - однако они все больше и больше захватывали его, ибо, хотя многое из прочитанного казалось ему невероятным, более того - немыслимым (разве солдат может ослушаться?), ему казалось, будто кто-то рассказывает ему, что происходило с ним самим, только он этого пока не знал. "Теперь, сидя у края котлована, он мельком туда заглянул". Пабло еще ни разу не приходилось сидеть у края котлована, а тут он почувствовал, что его потянуло вниз, на дно. Может, он уже падает в кровавую воду, которая стекает туда, смешиваясь с нечистотами?

А дальше дело было так: офицер принялся объяснять путешественнику устройство экзекуционного аппарата, а заодно, на примере своего судопроизводства, и структуру исправительной колонии этого идеала повиновения и порядка, выхолощенного, на его взгляд, всякими реформами, стал растолковывать, чтобы склонить чужеземца на свою сторону, на сторону приверженцев старины. Пабло видел этот аппарат воочию в призрачной, мрачной впадине посреди песчаной местности, видел его меж скатов страниц книги, лежавшей у него в руках. Он чернел на желтоватом фоне вытянувшееся ввысь своей громадой, расчлененное натрое насекомое: внизу лежак с ремнями, чтобы пристегивать провинившегося, с войлочным шпеньком в изголовье, чтобы затыкать рот, и миской рисовой каши, чтобы накормить напоследок, после того, как он осознает наконец свою вину. Выше на стальном тросе стеклянная борона, которая двенадцать часов подряд тысячами игл пишет на теле провинившегося заповедь закона, пока стальной шип не нанесет ему в голову смертельный удар. Еще выше - похожий на лежак ящик, разметчик, направляющий движение бороны, - необычайно искусная система из колес и шестеренок, созданная гением того, кто некогда создал и эту исправительную колонию, кто и после смерти остался во главе партии, в которой офицер тоже состоял. Пабло видел, как офицер налаживает разметчик, отмывает испачканные руки в грязной воде, а затем, когда вода слишком загрязнилась, погружает их в песок. Осужденный с солдатом наблюдали за офицером, Пабло видел, как они наблюдают. Он видел всех сквозь стеклянную борону, никого не зная в лицо и тем не менее будучи знаком с каждым. "Затем я велел заковать человека в цепи. Все это было очень просто". Среди знакомых Пабло никто не носил цепей. Солдат, скучая, скреб ногой по земле; осужденный с тупым любопытством тянул его все ближе и ближе к машине.

Наверное, он даже не знает приговора, не знает, что осужден, подумал Пабло, сам-то уже зная это из книги, теперь ему напишут приговор на теле. Осужденного пристегнули к лежаку и стали застегивать ремни. Пабло почувствовал, как книга в руках налилась тяжестью. Осужденного стошнило. Офицер негодовал: "Можно ли без отвращения взять в рот этот войлок, обсосанный и искусанный перед смертью доброй сотней людей?"

Пабло затошнило.

"Во всем виноват комендант! - кричал офицер, в неистовстве тряся штанги. - Машину загаживают, как свинарник. - Дрожащими руками он показал путешественнику, что произошло. - Ведь я же часами втолковывал коменданту, что за день до экзекуции нужно прекращать выдачу пищи. Но сторонники нового, мягкого курса иного мнения. Перед уводом осужденного дамы коменданта пичкают его сладостями. Всю свою жизнь он питался тухлой рыбой, а теперь должен есть сладости! Впрочем, это еще куда ни шло, с этим я примирился бы, но неужели нельзя приобрести новый войлок, о чем я уже три месяца прошу коменданта!"

Чем же все это кончится, размышлял Пабло. Видимо, офицер прав, но это как раз и казалось непереносимым. Офицер развивал свой план, как с помощью путешественника возродить в коменданте прежний дух. Путешественник, мол, просто обязан ему посодействовать, другая такая возможность не представится, но тот, помедлив, отказался. Значит, есть нечто третье! мелькнула, точно черная молния, у Пабло мысль.

- Значит, наше судопроизводство вас не убедило? - спросил офицер. Нет! - закричал Пабло.

Путешественник молчал. Тем временем солдат, усевшись на песке возле лежака, мирно беседовал с осужденным. Внезапно Пабло осенило, он понял, чем завершится эта история: путешественник и солдат одолеют офицера, освободят осужденного и вырвутся на волю.

Пабло охватила дрожь: это неслыханно! Отвлекшись, он потерял строчку, стал лихорадочно искать продолжение, водя рукой и затеняя ею страницу.

"Значит, наше судопроизводство вам не понравилось, - сказал он (это офицер, подумал Пабло) скорее для себя и усмехнулся, как усмехается старик над блажью ребенка, пряча за усмешкой свои раздумья.

- Тогда, стало быть, пора, - сказал он наконец и вдруг взглянул на путешественника светлыми глазами, выражавшими какое-то побуждение, какой-то призыв к участию.

- Что пора? - тревожно спросил путешественник, но не получил ответа.

- Ты свободен, - сказал офицер осужденному на его языке.

Тот сперва не поверил".

А Пабло поверил, теперь он знал все: офицер хитрил, проявляя столь неожиданное великодушие, он хотел в самом зачатке сорвать сговор тех троих. Пабло был уверен, что настал черед путешественника, сейчас его пристегнут к машине. "Вытащи его!" - приказал офицер солдату".

Тот повиновался; напряжение росло: пускай конец известен, и все же пока до него доберешься! Осужденного отпустили; офицер - какая низость! стал показывать путешественнику другой узор, при ином расположении уколов, но путешественник никак не мог разобрать предназначенную ему надпись.

"Тогда офицер стал разбирать надпись по буквам, а потом прочел ее уже связно.

"Будь справедлив!" - написано здесь, - сказал он, - ведь теперь-то вы можете это прочесть".

При чем тут БУДЬ СПРАВЕДЛИВ?! - подумал Пабло, здесь же это совершенно не подходит! "Путешественник склонился над бумагой так низко, что офицер, боясь, что тот дотронется до нее, отстранил от него листок; хотя путешественник ничего больше не сказал, было ясно, что он не может прочесть написанное.

"Будь справедлив!" - написано здесь, - сказал офицер еще раз.

- Может быть, - сказал путешественник, - верю, что написано именно это.

- Ну ладно, - сказал офицер, по крайней мере отчасти удовлетворенный, и поднялся по лестнице с листком в руке; с великой осторожностью уложив листок в разметчик, он стал, казалось, целиком перестраивать зубчатую передачу..."

Вот сейчас он запихнет путешественника вниз, а тот обратится с пламенной, захватывающей речью к освобожденному солдату, и вместе они одолеют офицера. Пабло вдруг очень захотелось, чтобы эти трое затолкали в аппарат офицера, однако мысль была настолько чудовищной, что он не додумал ее до конца. Тогда, правда, изречение подошло бы, но разве офицер до этого додумается; здесь автор наверняка ошибся. Однако когда офицер в то время как солдат с бывшим узником с нелепой тупостью убивали время, - когда офицер, сняв мундир, нагой и безоружный, сам улегся под бороной и взял в рот войлок, Пабло вообще перестал что-либо понимать. Он почувствовал себя обманутым: у него отняли конец, его конец, исчезло напряженное ожидание, а вдруг в конце рассказ примет иной поворот. Что за несуразная выдумка!