И я так неказист в своем пиджаке, утренний лист ищет точку опоры. Заходит в пике. На лица опущены шторы.
Время стоит. Стоит уставший прохожий. Кончается август, дождит, и хочется остановиться и вспомнить, на что так похожи ни на что непохожие лица.
Tout compris
Ты себя не кори. Всё получится, как суждено. Допивая перно, Не забудь - tout compris. Ты сотри Все дожди и все тени у глаз, Ничего про запас, Всё в единственный раз Tout compris. Твой grand prix Так изящен, но очень тяжел, Словно кто-то ушел И оставил свой крик. Ты замри, На секунду замедли свой шаг И почувствуешь, как Tout compris.
* * *
Судьба... Как будто кто-то судит. И присужденье третьих премий навряд ли голову остудит и поубавит озарений. Пространство школьных коридоров он мог бы променять на прерии и блеск тяжелых луидоров, а позже - на доверие князей и королей, ведь в жизни каждого, ей-ей, есть этот шанс: сесть рано утром в дилижанс и укатить, куда глаза... Но "Муравей и стрекоза" они читали в этот год. Он объяснял, что все придет и к муравью, и к стрекозе, если раз выбранной стезе не изменять. Не изменил. И та, которую любил, однажды канула в апрель. В тот день они с 9 "А" читали Гоголя. "Шинель". Судьба. Точнее, не судьба. И в стопки разложив тетради под подоконник у стола он думал, что она ушла чего...или кого-то ради. И без конца пил чай с лимоном и детям мысли исправлял: там правил бал дух Покемона, но шанс - тот шанс - существовал. Судьба... Как будто кто-то судит и приговаривает к сроку. Не Бог, не ангелы, не люди... Одно всевидящее Око. Года сожрало одиночество. Он не завел себе собаки, и неуместным стало отчество, и метким - прозвище "Акакий". И утром, на крыльце у школы, смотря в фарфоровое небо, он невесомый и тяжелый мгновенье был. Мгновенье не был.
Фуга смерти
Сумрачно. Сумчатые сучат лапками, Прислушиваются к сучкам сломанным, С ужасом, выношенным в сумках, судорожно, Слушают фугу смерти.
В сутолоке с умностью на лице тапками Суживаю пространство, скомканным Шагом. Муторно и тошно - муторошно Вслушиваться в фугу смерти.
Пуще пущего зарываюсь в подушку Вылущенный, как орех, выпущенный ли, Выброшенный... Обнимаю тебя, подругу, И шепчу тебе в самое ушко: "Слышишь... фугу?"
Чу... солнце заштукатурено тучами, Ветер гудит и бубнит гулко. Что же ты, душа моя невезучая, Выбралась не вовремя на прогулку?
В трубах пусто. Пусто и холодно. Кутаюсь, Напиваюсь, снова кутаюсь, напеваю Фугу смерти.
* * *
Ты вошла из другого мира, принесла с собой запах снега и в вазу моего сердца поставила свои цветы. Вечер цвета сапфира удобный предлог для побега, в потолке у меня есть дверца и шаг до безумия от твоей красоты.
И когда я прошу о жизни и о смерти, во время пира, (мои слезы от дыма и перца), я мысленно обращаюсь к тебе: поприсутствовать на этой тризне, хоронят вечер цвета сапфира, его прах сожгут в урне моего сердца, что странно само по себе:
Для меня он всегда был браслетом, украшающим твою руку (мы тебе подберем другой. Подумай, может, из сердолика). И так странно, что не встретимся летом, не разольем по бокалам скуку, не позабавимся пустотой, разбавляя ее глубиной крика.
И я буду совсем один складывать твое лицо из снежинок и ждать отклика твоего сердца, и мучаться от своей немоты, и слушать скрип берез и осин как скрип тех чудесных пружинок, на которых открывается дверца и шаг до безумия от твоей красоты.
И ты снова придешь из другого мира, принесешь запах юности и цветы, чудесные и живые только сердце уже не ваза, а погребальная урна для вечера цвета сапфира, чуть нелепая в этой своей ненужности и отверстия ножевые: доведение до экстаза.
Твои губы, ресницы длинные прерывают мое дыхание. Ощущение, в чем-то сходное с ощущением высоты. Бьют двенадцать часы старинные. Я все знаю опять заранее: и то, какая ты бесподобная, и путь до безумия от твоей красоты.
* * *
Волос твоих печальная река в долине слов моих так одинока. Изгиб тревожный у виска, переходящий в шелк потока, в мечту срывающийся с плеч бесстрастным водопадом. Куда мне течь? Как быть мне рядом? Когда на берегу игривом, привычно балуясь словами, я чувствую, как под губами прилив сменяется отливом.
* * *
Тебе не нужны цветы, вплетенные в локон, и распахнутость окон и огарок звезды, погасшей не в этом эоне. Дело не в фоне. Тебе не нужны мосты на заднем плане на снимках, где ты в шаловливых ботинках наступаешь в листы апрельского света в преддверии лета. Тебе не нужны слова. Все в твоих чертах и движеньях: без малейшего напряженья дважды два. И куда бы ты, где бы ты ни мир со вкусом твоей помады, и безумно тянутся дни, когда ты не бываешь рядом.
Ожидание
Пересекаемся. Расходимся. Встречаемся опять Спросить, что нового в Норвежском королевстве: Ведь в Датском все по-прежнему. Назвать Хотя бы Гамлета. Все так же бродит в детстве.
Офелия чего-то ждет: мужской руки? Мужского слова? Вечные капризы... Тень ивы чуть касается реки, Чья мгла по-прежнему способна на сюрпризы.
На берегу скучает Фортинбрас, Он не сорвет ее улыбки шелка. Бежит поток неприхотливых фраз. Любовь засела в сердце как иголка.
И ничего не крикнуть в пустоту, И зимний день не встретить с теплым сердцем, Беззвучно птицы мерзнут на лету, Так и не попытавшись отогреться.
Пересекаемся. Расходимся. Куда? Еще Евклид добрался до предела: Пересеченье рук есть та звезда, Что миллионы лет назад сгорела.
Мы видим вспышки давнего разрыва, Мы видим место, где она была, Мы видим, как божественно красива И как пуста космическая мгла.
Утро
Ты родилась опять во мне сегодня рано. Мир спал. Горели две звезды на небе, как на плоскости экрана. Твое дыхание баюкало сады, и заросли бамбука, и коал... В моей душе все пело и смеялось, я тень твою тихонько целовал, ведь ты вчера ушла - она осталась. И запах твоей кожи был во всем, как будто ты присутствовала рядом. Твой образ светом заполнял весь дом. И больше ничего. И ничего не надо. К тебе уходят мысли - посмотреть, во что ты, милая, оделась на работу, и остается лишь желание согреть и снять губами с губ твоих зевоту. И вечером, когда ты ляжешь спать, уставшая от корабля и бала, тебе глаза и руки целовать, и положить звезду на одеяло...
