– А как же нехи и снарки?
Мапа сказал, что нехи ― яйцекладущие, а способ размножения снарков не имеет земных аналогов. Все особи были двуполыми, спариваясь то так, то эдак, оплодотворяли три-четыре зиготы, но не рожали детенышей, а умирали, когда те были уже жизнеспособными внутри. Юные снарки изнутри поедали разлагающееся тело матери и вылезали на свет толстыми, откормленными, готовыми к приключениям. Потом, кажется, ели только растительную пищу. Впрочем, фауна Лепуса была скрытной и немногочисленной, и о снарках мы знали мало, кроме вкуса их мяса.
– А почему они называются снарки, мапа? ― спрашивал я, когда был еще маленьким и любознательным.
– Потому что нехов первыми нашли и назвали, ― непонятно ответил мапа. ― Не называть же было второй встреченный вид «нехи-два», и так далее. И ты же понимаешь, что это прозвища, на самом деле мы дали животным и растениям приличные латинские названия, занесли в базы данных, скомпоновали отчеты на Землю… Еще лет двадцать, и они их получат, вместе с информацией о том, что с нами случилось. Потом еще сорок ― и мы узнаем их мнение о наших злоключениях…
― Дей, Дей, чего спишь? ― Илонка потрепала меня по волосам, была у нее такая привычка. Песец Васька, которого я ей подарил, когда выкормил, сидел в углу, мрачно рассматривал кусок мяса из борща, на меня не смотрел, как неродной.
– Не сплю… думаю. Ну как о чем? Не о чем, что ли?
Она прикусила губу, потянулась за солью.
– Ешь давай, ― сказала.
В поисках безопасного предмета для разговора я взял с полочки первое, что попалось под руку ― это оказалась разбитая когда-то и склеенная статуэтка Девы Марии.
– Зачем ты ее хранишь? ― спросил я, повертев безделушку в руках. Богородица смотрела печально, трещина змеилась поперек ее лица, как страшный шрам. ― Почему новую не напечатаешь? В вещетеке же есть, я на той неделе искал заглушку для арбалета, видел почти такую же.
– Доели? Идите математику порешайте полчасика, я потом проверю, ― сказала Илонка своим близнецам. Повернулась ко мне. ― Потому что вещи помнят, Дей. Сам материал помнит тепло наших рук, то, что мы чувствуем. Она, вот эта Мария, помнит, как ее поднимала и прижимала к губам моя прапрабабушка в послевоенной Варшаве… и другие после нее.
– И как ты ее разбила, тоже будет помнить?
Илонка посмотрела на трещину на безмятежном лице, ниже, поперек плеча, где откололась рука.
– Да, теперь уже не забудет, ― сказала она тихо. ― Но она понимает и почему я ее об стенку швырнула. Как раз она и понимает, каково это, растить детей в жертву для спасения мира…
Я доедал борщ с усилием, будто лез на высокую скалу. Торопливо попрощался и ушел.
Наученный горьким прошлогодним опытом, я записался на охоту заранее ― желающих всегда было много, побегать-размяться перед месяцами взаперти. Наш жизненный цикл стабилен ― девять земных месяцев мы живем на поверхности, под силовым полем, растим урожай, иногда охотимся понемножку. Потом у нас случается большая Охота, заготовка мяса на Зиму. Лето кончается мод’обрахом.
Говорят, наши неразвитые языческие предки раз в год топили в реке самую красивую девушку, отдавая лучшее богам в уплату за будущие снисхождения, хорошую погоду и прочие радости. И вот на другом конце Вселенной тысячи лет спустя высокоразвитые мы делаем примерно то же. В этом году роль жертвенной красавицы ожидает Тристана, в следующем ― меня.
Попытка активации Ядра сжирает все, что осталось от нашего запаса энергии, мы запираемся в корабле. Батареи заряжаются, поле отключается, дикие снарки бродят среди наших заброшенных огородов и задумчиво нюхают остатки морковной ботвы. Получается цикл, почти как год на Земле. Тринадцать месяцев, в каждом по тридцать дней, двадцать четыре часа, шестьдесят минут, шестьдесят секунд, а секунда ― стук спокойного сердца. В тридцати пяти световых годах от Земли мы, даже те, кто никогда ее не видел, по-прежнему отмеряем время биением своих земных сердец.
Наружу мы выходим, конечно, но только в скафандрах ― на Лепусе шестьдесят процентов атмосферного кислорода, если дышать без фильтрации, через несколько минут начинается отравление, судороги, тошнота, путаница в голове. Несколько лет назад на охоте крупный нех приложил об острый камень нашего геолога, Палыча, скафандр порвался от уха до пупа. Хороший был мужик, крепкий, а подышал воздухом Лепуса минут двадцать, пока его искали, после интоксикации так в себя и не пришел. Ослеп, дергаться начал, слова забывать, а еще через пару месяцев и повесился у себя дома на стропе.
Из-за кислорода мы и охотимся примитивно, почти как наши предки в каменном веке ― стрелы, арбалеты из пластика и резины, ничего металлического, ничего возгорающегося.
Пока я стоял в душе, думал об Илонке ― что она с детства любила Томилина ― сначала как отца, потом наверное в фантазиях, как мужчину, а родив Эрика и Эйдена, полюбила как мать ― столько всяких подсознательных мотивов понамешано, сплошная каша из древнегреческих героев и трагедий. Тут мои мысли приняли такое направление, что воду пришлось похолоднее сделать, а потом и вовсе ледяную. Чтобы не думать об Илонке, я старался думать, например, о льющейся на меня воде. У колонии ее всегда было в достатке, хотя на Лепусе жидкой воды в природе и не встречалось, ни озер, ни рек. Местные животные не пили, а синтезировали воду прямо в теле, у них был специальный орган под легкими, вроде водяного пузыря. Для нас же вода была побочным продуктом очистки воздуха до нужных человеку двадцати одного процента, мы брали водород из почвы, получалось хоть залейся. Неплохо вообще-то получалось.
– Ма, ― спросил я задумчиво, вытирая полотенцем мокрые волосы, ― а почему мы не развиваем колонию здесь, на Лепусе? Почему мы хотим улететь ― ведь мы уже здесь, и у нас есть машины для терраформинга? Если мы перестанем выживать и начнем просто жить здесь? Можно же изыскать альтернативные источники энергии, отсидеться в корабле, запустив реакцию в атмосфере, связать излишек кислорода в воду? Потекут реки, можно будет дышать без скафандра…
Мапа поднял на меня глаза от своих записей ― он сидел и быстро настукивал что-то на панели стола. Я вдруг заметил, какой он уставший, хотя и красивый. И складка у губ, залегшая еще до смерти Брогана, никуда не исчезла, а только углубилась.
– Ну во-первых, есть и такая партия, ― сказал он, поправив очки. ― Странно, что Фокин вам до сих пор не рассказал, но есть такие настроения в нашей среде. Что лучше Заяц под ногами, раз уж мы поневоле тут, чем Лебедь, до которого еще полгода лететь на чиненом-перечиненом корабле, входить в атмосферу, приземляться, там очень много неизвестных. Сережа вас оберегает, наверное, не дает блуждать юным умам ― сам он твердый сторонник того, что надо улетать, Лепус ему неприятен.
– А тебе?
– А меня смущает во-вторых. Оно в том, что если мы вмешаемся в баланс планеты, то убьем все местные виды, которые приспособлены к этой атмосфере ― просто отнимем у них среду обитания. Это вымирание. И как биолог, я считаю это преступлением.
– А как человек?
– Как человек, ― вздохнул мапа и потер свою коротко стриженную голову, словно хотел ухватить и потянуть за прядь давно срезанных светлых волос, ― как человек… не знаю. Как женщина, я хочу, чтобы жили и были счастливы мои дети и внуки. Как мужчина я хочу, чтобы они были сильны, свободны и в безопасности… И когда я начинаю думать так, мне становится наплевать на вымирание снарков и иже с ними, потому что мы уже здесь, сынок. И наша нужда велика… Но тут вступает в игру «в-третьих». Оно в том, что для терраформирования нам в любом случае нужен доступ к Ядру. Без него мы не улетим и не останемся. Лепус переварит нас в темноте своей ночи…
Для охоты нас разбили на тройки и четверки ― мы стояли толпой, возбужденно переговариваясь, а Фокин ходил со списками и если кто заранее не записался, то сам назначал, с кем. Я очень хотел охотиться с Илонкой, но записать так постеснялся. Надеялся на чудо.
