Утро, в котором проснулся Пётр Петрович, оказалось сочувствующим его мыслям. Серые тучи затянули окрестности горизонта и вот-вот грозили упасть на землю мелким и противным осенним дождём. Царёв поёжился в мыслях о такой погодной перспективе, стал искать что-нибудь светлое в этом начале дня и вспомнил о приглашении в редакцию издательства. Он стал придумывать слова, целые диалоги, относящиеся к будущему разговору, но скоро понял, что все эти словесные изыски напрасны, потому как нынче сам визит необычен и наверняка разговор будет состоять не из просьб и взаимного непонимания, а внимания к его рукописи и, собственно, работы над художественным словом. Он облегчённо вздохнул – день неплохо начинался, не нужно было готовиться к противостоянию, а только согласиться или нет с правкой в рукописи собственного произведения. Но давняя мысленная война с редакторами всех мастей продолжалась, анализировалась прежняя полемика, выстраивалась, уже ненужная ко времени, защита, тянулась дискуссия, что длилась часы, дни, годы, но никогда не заканчивалась. Мозг упорно искал выход в изнурительном разоблачительном процессе, где ответчик, истец и судья, в одном лице, добивались единого решения. Это соломоново решение никогда не находилось. Иногда мозг готов был взорваться от напряжения, и тогда выручал чистый лист бумаги, на который, однако, ложились совершенно другие мысли, далёкие от склоки и эмоциональной перебранки, красивые, смелые, а иногда и очень нежные. Расписавшись, Царёв забывал и ненавистных критиков, редакторов, погоду за окном, путал день с ночью и, выложив в тетрадь всё тайное и явное, мучительное и желанное, прошлое и будущее, он валился с ног, отсыпался без сновидений и чувствовал величайшее наслаждение – пустоту в голове. Сегодняшний разброд мыслей в голове писателя, между спорами из былых хождений по кабинетам литературных начальников и приятной нынешней неизвестностью будущего разговора, внезапно оборвался вспоминанием сна, явившегося прошедшей ночью. Память видения показалась ему такой ясной, что лицо Фаерфаса, вдруг спроецировалось на стене, а за ним красные скалы и уходящая к ним цепь однообразных человеческих существ, одетых в чёрную одежду. Фаерфас беззвучно разевал рот и удалялся куда-то вглубь стены, пока не исчез совсем. Царёв подошёл к белизне недавно побелённой стены, пошарил по её шероховатой поверхности, интуитивно отыскивая щель, куда могло исчезнуть изображение столь крупного масштаба. Не отыскав и намёка на выход в этой стороне дома, он подошёл к окну, заглянул в сумрачное заоконное пространство и остановился, осененный догадкой о причине сна и его настенного повторения. Если ночное прозрение правдиво, значит, начинают сбываться пожелания старого друга, безвременно покинувшего этот мир. Тот частенько говаривал, казалось бы, без всякой к тому надобности: «Петро, когда ты будешь узнавать события на день, на месяц, на год вперёд, тогда станешь писателем, а покуда не знаешь, что произойдёт сегодня вечером – ты простой графоман. Оно придёт это узнавание будущих перемен в тяжком, похожем на бред сне – тебе привидится близкая смерть врага. Ты станешь пророком, но никогда не сможешь этому порадоваться». Видение того света и доселе ненавистного раба Божьего Григория, уже пребывающего в тех краях, действительно не породило счастливых эмоций. Душа Царёва содрогнулась от страха ответственности за ночное прозрение, и он решил проверить истинность своих новых способностей. Одевшись, он сразу же отправился в редакцию журнала «Горизонт», взглянуть на ещё живого редактора. А может, уже и нет. «Дел по горло. Так нет, новые заботы прибавились. Свихнуться недолго, – мрачно, под стать погоде, топорщились мысли писателя. – Чёрт бы его побрал, Фаерфаса этого. Не мог кому-нибудь другому присниться. Чего ради мне, друзьям бы своим снился. Нет, и тут хочет мне досадить».
В коридорах редакции сновала всякая писательская мелочь. «Они что живут здесь? Правильно делают, на виду нужно быть, тогда и заметят», – подсказал он себе ответ на хлопанье дверей в кабинеты, где даже мёртворожденным поэтам могли выдать свидетельство о рождении. Таких случаев находилось немало, члены творческого союза, к этому привыкли, понимали – жить хочется всем, даже маленьким букашкам, полевым мышам и прочим тварям. От этой коллективной уступчивости, когда душа против, но телесно человек слаб, и на литсоветах руки поднимаются вверх, изумляя дух и оправдывая тело, мелкая сошка расплодилась в гуманитарной среде, пустила корни, проникла в кабинеты и сама стала вершить судьбы гениев, талантов и просто проходимцев.
Царёв сходу толкнулся в кабинет редактора. Из открытой двери на него оскалился Фаерфас. Его улыбка выразила такую нечеловеческую устрашающую мощь, что створ двери захлопнулся как бы сам по себе. «Царь Ирод. Это его улыбка на известие об избиении младенцев в Вифлееме, – узнал этот звериный оскал Царёв. – Неужели такое возможно? Через тысячи лет встретить потомка иудейского царя и где?» Дверь распахнулась:
– Пётр Петрович, чего это вы замешкались? Я скоро ухожу, так что выкладывайте, что там у вас на душе наболело, да и у меня к вам будут вопросы, – Фаерфас захватил писателя под руку и втащил в кабинет. Ошалевший от улыбки редактора, потом от проникновения в глубины веков, теперь от любезного приятельского отношения Царёв едва вымолвил:
– Я только хотел узнать.
– Жив я или нет? – Фаерфас заглянул ему в глаза и расхохотался. – Я всегда живее всех живых. Но всё равно рад вас видеть. Вы единственный человек, который мне по-настоящему симпатичен.
– Но ведь… – замычал Царёв, выражая непонимание к этому откровению.
– Ах, да, понимаю, – опередил его вопросы редактор. – Ругал ваши произведения. Не ругают только дураков – их просто печатают. К вам более высокие требования и для их выполнения кнут необходим. За одного битого двух благополучных дают, а то и более. Прости, Пётр, а лаял я тебя для твоего же блага. Чтобы не возгордился. Гордыня людей разума лишает, а ты человек впечатлительный, легко можешь сломаться. Слава она нужна, чтобы скрыть глупость. Ты не любишь меня. Знаю. А кто-нибудь напечатал твоих рассказов больше, чем это сделал я в своём журнале? Нет. А вот тебе вёрстка свежего номера. И здесь отрывки из твоего романа. Садись и читай. И помни – Фаерфас жил, жив и будет жить, и ругать будет только того, кто этого заслужит. Я исчезну на часок, а ты, как вычитаешь всё, оставь свои замечания и если не вернусь к тому времени, брось бумаги на столе. Бывай, здоров, – редактор исчез, оставив недоумение на лице писателя, и свежую, пахнущую новизной и сразу же тайной, журнальную вёрстку. Журнальная версия романа, собранная из отрывков произведения, понравилась автору. Он сделал некоторые незначительные пометки на полях, что мало изменило суть напечатанного текста. От неожиданности произошедшего, Царёв не очень внимательно отнёсся к знакомым строкам уже набранного произведения – голова была занята покаянными мыслями: «Ну, Гриша, обрадовал. Воистину не знаешь, где найдёшь. Но я то знаю, – содрогнулся он, вспомнив свой провидческий сон. – Надо бы как-то предупредить. А о чём и как? Не поверят. Засмеют и только. Положеньице ещё то, ни украсть, ни покараулить. Лучше уж пусть будет так, как будет, – и, дочитав вёрстку рукописи, в основном удовлетворённый содержанием напечатанного, и собственной правкой, отправился в издательский дом Леона.
Строение по адресу, пропечатанному в визитке золотыми буквами, нашлось не сразу. Царёв долго плутал, расспрашивая редких прохожих о местонахождении нужного объекта, но никто ничего слышал о таком заведении. Нескоро, но улица нашлась, довольно захолустная, даже не асфальтированная, с грязным арыком на обочине. «У чёрта на Кулишках», – ругался писатель, вытирая носовым платком с ботинок въедливую осеннюю пыль. На двери небольшого, аккуратного, будто бы недавно построенного здания, красовалась золотым блеском вывеска – «Христофор Колумб» – издательский дом. «Дальнее плавание предстоит, – писатель отворил двери. – И чего ради, на краю города, такое заведение открывать и ещё расписывать золотом. Всё равно не найдёт никто». В вестибюле его встретила великолепно обихоженная пустота. Он даже на мгновение замер, очарованный чудесным матовым светом, исходящим будто бы от стен, покрытых обоями, с вкраплёнными на их поверхность светлыми деревенскими пейзажами. На симпатичных пластиковых подставках, в цветочных горшках, топорщились иглами кактусы, а в центре холла, в кадке из великолепного зелёного самшита, росло лимонное дерево, увенчанное крупными жёлтыми плодами. «Как в раю, – подумал Царёв. – Древо познания добра и зла. Обман зрения. Роскошный, аппетитный плод таит в себе такое редкое мучительно-кислое разочарование, хотя полезность его здоровью безусловна. Это и есть величайшая доброта природы – плод, прячущий в своей плоти будущую отвратительную гримасу, на лицах его вкусивших. Оный вкус и есть неожиданность узнавания чего-то, а испорченный портрет часто остаётся навсегда у многих людей, вкусивших от плодов обмана». Но уже через минуту, в удивительной атмосфере предполагаемого отдыха для взгляда вошедшего сюда, из открытых дверей кабинета материализовался образ человека, что в раю не всегда возможно вообразить – абсолютно лысый череп, с выпирающей маковкой на темени, сизый, как неудачно окрашенное пасхальное яйцо, безбровое лицо, трагические, будто подведённые гримом тени под глазами, заострённые кверху уши, раскосый разрез глаз и бесстрастный ко всему взгляд, скошенные в презрительную мину губы. Все эти несоответствия прелестной обстановке фойе издательского дома усугублял нездешний, совсем не солнечный загар, покрывавший, будто пеплом лицо, шею и руки незнакомца. «В огне обгорел что ли? Медали за отвагу на пожаре не хватает этому типу», – вернулся из райских кущей к действительности Царёв. «Пожарник», однако, довольно громко озвучил имя и отечество писателя и продолжил:
