Эта причуда, как вы сами убедитесь, господа, не является такой уж особенной по сравнению с той, которую имел другой человек (в прошлом друг госпожи Герэн), которого она обслуживала в течение долгого времени; вся страсть его, как она уверяла, состояла в том, чтобы поедать выкидыши и результаты абортов. Его предупреждали каждый раз, когда какая-нибудь девица находилась и подобном положении; он прибегал и проглатывал эмбрион, млея от сладострастия».
«Я знал этого человека, – сказал Кюрваль, – его существование и его вкусы не вызывают ни малейшего сомнения». – «Пусть так, – сказал Епископ, – но, что я знаю еще тверже, чем существование этого человека, так это то, что я последую его примеру».
«А почему бы и нет? – сказал Кюрваль. – Я убежден, что это сможет привести к разрядке, и если Констанс согласится это сделать со мной, поскольку говорят, что она уже залетела, то я обещаю ей заставить появиться на свет ее уважаемого сына до срока и сгрызть его, как сардину». – «О! Все прекрасно знают, в каком ужасе вы пребываете от беременных женщин, – ответила Констанс. – Всем известно, что вы отделались от матери Аделаиды лишь потому, что она забеременела во второй раз, и если Жюли не обманывает меня, она будет остерегаться этого». – «Совершенно очевидно, – сказал Председатель, – что мне не нравится потомство; когда животное оказывается с полным чревом, оно внушает мне яростное отвращение, но представить себе, что я мог убить свою жену из-за этого, значило бы обмануть вас. Знайте же, вы, потаскуха, что мне не нужна причина, чтобы убить женщину, и особенно такую корову, как вы, чтобы помешать ей произвести своего теленка, если она мне принадлежит». Констанс и Аделаида заплакали, и это обстоятельство стало понемногу приоткрывать тайну ненависти, которую Председатель питал к очаровательной супруге Герцога; тот же, будучи далеким от того, чтобы поддерживать ее в этом споре, ответил Кюрвалю, что тому, должно быть, хорошо известно, что и он, Герцог, любит потомство не больше чем Кюрваль, и что, если Констанс и была беременной, то потомство это пока еще не появилось на свет. Здесь слезы Констанс потекли с удвоенной силой; она была на канапе Дюрсе, своего отца, который в качестве утешения сказал ей, что, если она не замолчит немедленно, то, невзирая на ее состояние, он пинком под зад выставит ее за дверь. Несчастная была вынуждена затаить в своем разбитом сердце слезы, за которые ее упрекали, только и сказав: «Увы, великий боже! Я так несчастна, но это – моя участь, и я должна ее сносить». Аделаида также обливалась слезами; Герцог, на канапе которого она находилась, доводил ее из всех сил, чтобы она плакала пуще; наконец, она смогла тоже унять свои слезы – и когда эта немного трагическая и услаждающая злодейские души наших распутников сцена завершилась, Дюкло продолжила рассказ такими словами:
«В доме госпожи Герэн была комната, устроенная достаточно любопытно и постоянно служившая одному человеку. В ней был двойной потолок и своего рода очень низкая антресоль, в которой можно было находиться лишь лежа; там помещался этот распутник особого свойства, исполнению прихоти которого я и послужила. Он запирался с девицей в этом своего рода люкс; его голова располагалась так, что совпадала с отверстием, открывавшемся в комнату, расположенную на верхнем уровне. Девица, закрытая с этим человеком, использовалась лишь для того, чтобы напрягать его член, а я, разместившись вверху, должна была делать то же самое с другим мужчиной. Отверстие, расположенное в темном месте, оказывалось открытым, споено невзначай, и я, будто бы из любви к чистоте и чтобы не портить паркет, должна была руками возбуждать своего мужчину, заставляя падать сперму в это отверстие: прямо на лицо, которое находилось точно под ним. Все было устроено так мастерски, что ничего не было заметно, и операция удавалась наилучшим образом: в тот момент, когда клиент получал прямо себе на нос сперму того, которому возбуждали член наверху, он прибавлял к этому свою; и этим все сказано.
Старуха, о которой я вам недавно говорила, появилась снова; ей предстояло иметь дело с другим чемпионом. Это был человек лет сорока; он заставил ее раздеться донага и стал лизать все отверстия и полости на старом трупе: жопу, нору, рот, ноздри, подмышки, уши – ничто не было забыто; при каждом всасывании этот мерзкий тип проглатывал все, что получал. Он не остановился на этом: заставил ее разжевать ломтики пирога и проглатывал их из ее рта; он также заставлял ее подолгу, задерживать во рту глотки вина, которым она прополоскала себе горло, и которое он также проглатывал; в течение всего этого времени его член находился в состоянии такой сильнейшей эрекции, что сперма, казалось, вот-вот вырвется оттуда без каких-либо усилий с его стороны. Наконец, он почувствовал, что сейчас она прольется, поспешил к старухе, засунул ей язык в отверстие в заду по меньшей мере на один фут и кончил, как безумный».
«Ну вот, черт подери, – сказал Кюрваль, значит, совершенно не обязательно быть молодой и хорошенькой для того, чтобы заставить течь сперму? Еще одно доказательство, что во всех наслаждениях именно грязная вещь притягивает сперму: чем грязнее она, тем сладострастней должна изливаться сперма». – «Это все соли, – сказал Дюрсе, – соли, выделяемые предметом, который служит нам в сладострастии, возбуждают наши животные чувства и приводят их в движение; как можно сомневаться в том, что все старое, грязное и вонючее обладает наибольшим количеством солей, а следовательно, и большей способностью возбуждать и доводить до конца нашу эякуляцию?». Все еще некоторое время обсуждали этот тезис с той и с другой стороны; поскольку предстояли много дел после ужина, было приказано подать его немного раньше; во время десерта девочки, приговоренные к наказаниям, снова прошли в гостиную, где они должны были подвергнуться экзекуции вместе с четырьмя мальчиками и двумя супругами, также обреченными на наказание: их вместе составило четырнадцать жертв, то есть восемь уже известных нам девочек, Аделаида, Алина и четверо мальчиков: Нарцисс, Купидон, Зеламир и Житом. Наши приятели, опьяненные страстью, так отвечающей их вкусам, окончательно разгорячили себе головы огромным количеством вин и ликеров; вышли из-за стола и прошли в гостиную, где их поджидали пациенты; наши друзья были в таком состоянии опьянения, ярости и похоти, что никто не захотел бы оказаться на месте несчастных юных «преступников». В тот день на оргиях должны были присутствовать лишь виновные и четыре старухи, чтобы прислуживать. Каждый был раздет донага, каждый дрожал, каждым плакал, каждый ждал своей участи; когда Председатель усевшись в кресло, спросил у Дюрсе имя и провинность каждого субъект к Дюрсе, уже окосевший так же, как и его собрат, взял тетрадь и попытался читать; буквы прыгали у него перед глазами, и ему не удалось совершить задуманное; его сменил Епископ, он был так же пьян, как и его собрат, но умело сдерживал свое опьянение и стал читать поочередно имя каждого виновного и сто провинность: Председатель определял наказание, соответствующее силам и возрасту юного преступника, во всех случаях очень суровое. Совершив эту церемонию, приступили к исполнению приговоров. Мы крайне сожалеем, что план нашего повествования не позволяет нам описать здесь похотливые наказания, но наши читатели не должны обижаться на нас за это. Как и мы, они, надеемся, чувствуют, что мы не можем в данный момент удовлетворить их любопытство; но они могут быть уверены, что ничего не потеряют. Церемония была очень долгой: предстояло наказать четырнадцать жертв, к этому примешивались очень милые подробности. Все было несомненно восхитительно; четверо наших злодеев получили разрядку и ушли такими уставшими, такими пьяными от вин и наслаждений, что без помощи четырех «работяг», которые забрали их, никогда бы не добрались до своих комнат, где, несмотря на то, что они только что совершили, их ждали новые распутства. Герцог, который в ту ночь, должен был спать с Аделаидой, не пожелал этого. Она входила в число подвергнутых экзекуции и была хорошо наказана им; пролив сперму в ее честь, он не хотел ее в тот вечер; уложив ее спать на полу на тюфяке, он предоставил ее место Дюкло, восхитительной в своих милостях.
