Вдали заискрили провода – подкатил рогатый троллейбус. Толпа студентов внесла их в широкие двери, смяла, прижала друг к другу. Они в центре и Даша подбородком уперлась ему в грудь.
От Сашки пахло чем-то необычным, несладким. Он был чуть старше Даши, всего на три года. Приехал из глуши покорять большой Томск. Там, в своем селе закончил техникум, да вовремя понял, что деревня связывает крылья за спиной. На первый курс его взяли даже без экзаменов. Она… она его любит. Давно. Целую вечность – с первого курса. А он? Он загорел, все лето проводил на улице. В деревне ведь как – от зари до зари работа не кончается. Красивый он. Здесь, в Томске, живет учебный год у тетки, ходит вечерами в качалку. Не курит и любит жизнь. Они говорили с Дашей обо всём подряд: о новой курсовой и передовых технологиях, о планах на будущее и террористах. Им легко вдвоем, интересно.
До библиотеки мединститута ехать недалеко совсем. Старая и приземистая, она нахохлилась как голубь и манила желтым светом окошек.
Внутри тепло. Пахло пылью, книгами и кофе из автоматов. В читальном зале ждала их Любава. Десять лет они с Дашей не разлей вода. Всегда вместе, всегда рядом. За одной партой сидели, хихикали, мальчишек обсуждали. Казалось, так будет всегда. Только после школы разошлись их пути. Даша пошла в политех, а Любава в медицинский. Она в этом вся: умная, добрая, правильная. Спасать, помогать, ходить даже на лекции в снежно-белом халате. Всегда и во всем первая. А Даша… Ну что Даша. Как поступила кое-как, так и учится через пень-колоду.
Любава увидела их, замахала, обрадовалась:
– Саша, ты пришел! Привет, Даш!
– Привет, солнце! – он одарил ее совсем не дружеским поцелуем.
Ребята сели за стол, весело обмениваясь новостями и лишь под строгим взглядом библиотекаря притихли, смутившись.
– Саш, конспект.., – шепотом напомнила Даша. Тот закатил глаза в притворном возмущении и протянул тетрадку через стол.
Села писать. Только бы не смотреть на этих голубков. Даша опустила веки, чтобы не видеть их, этих чертовых манящих глаз, и облизнула враз пересохшие губы. Карандаш легко порхал по бумаге – почерк у Сашки на редкость понятный.
Не вытерпела, подняла глаза. Люба о чем-то засмеялась, а он пожал плечом, шумно выдохнул ей в волосы. Взял её за руку. Одно едва заметное движение и их щеки соприкоснулись.
Не смотреть. Не мучиться. Не думать. Дашка снова взялась за карандаш, воткнула его в бумагу. Сломался. Черт! Поискала в сумке точилку, покрутила в ней огрызок. Отвела взгляд от графитовых закорючек. Сашка перехватил его, улыбнулся открыто, обезоруживающе. Красивый. О Господи, какой же красивый… Ласковый. Не с ней только.
Потянуло кислым. Запах проникал в сознание исподволь, исподтишка вторгаясь в мысли. Дашу передернуло. Внутри что-то екнуло, заставляя оборачиваться по сторонам. Ничего.
Запах усиливался, противно щекотал ноздри. Даша обернулась еще раз и вздрогнула. За соседним столом сидела женщина. Безобразно грязная, она беззвучно шамкала одними губами и пристально смотрела на Дашу. Лицо ее рассекали глубокие, как два оврага, морщины, протянувшиеся от крыльев носа к уголкам рта, цветастый платок на голове съехал набок, обнажая длинные седые волосы, которые беспорядочными клочьями висели вниз, даже не висели, а слегка шевелились, будто колышимые невидимым ветром. Под темными провалами глазниц холодные жесткие глаза впились в самое Дашино сердце. Цепко, глубоко. Даша подспудно ощутила тревогу, будто скоро все изменится.
Не поворачиваясь, она прошептала одними губами:
– Люююб… Люба, кто это?
– Где? – вскинула голову подруга. Даша перехватила ее взгляд, чтобы показать, но когда обернулась снова, за столом никого не увидела.
– Вот тут… женщина сидела… грязная такая…
– Ушла может? Я не вижу никого.
– Нет, так быстро она не могла уйти. Показалось, наверное…
– Даш, ты себя хорошо чувствуешь? У тебя щеки красные. Ну-ка, дай лоб, – Любава поднялась со своего места и легко прикоснулась губами к пылающему Дашиному лбу, обдав сладкой волной духов.
– Да ты горишь! Ты заболела! Саш, пойдем проводим ее домой!
Даша поставила локти на стол, обхватила голову руками, потерла виски.
– Не, не надо, ребят. Я сама дойду.
– Точно дойдешь? Может, такси вызвать тебе?
– Не надо. Дойду, правда.
– Ну смотри. Напиши мне потом, как домой придешь.
– Напишу, – Даша попыталась улыбнуться, но вышло вымученно: голова разрывалась на части от накатившей боли, – спасибо, Саш. Возьми.
Даша протянула тетрадь. Черт с ним, с конспектом. Потом как-нибудь. Все равно сейчас сил нет дописывать.
Вышла на улицу. Снова троллейбус. Пока ждала, пошел дождь, мелкий. Села у окна, лбом к стеклу. По нему разводы от дождя, как акварель гениального творца. Или это от слез поплыла картинка?
Ревность… Что за глупое слово. Ревнуют своё к чужому. А он не её. И хватит уже думать об этом. Любава его достойна.
Утерла слезы, не хватало еще, чтобы мама видела. Переход через пустырь, направо, еще дальше, дворами – домой. Дом у реки, старая хрущевка. Их с матерью квартира на первом этаже.
Клацнул дверной замок о вспоровшие его нутро ключи. Тишина дома. Даша прикрыла за собой тихонько скрипнувшую дверь, нашарила рукой на стене выключатель в жирном грязном пятне. Сняла промокшие ботинки, повесила в узком коридорчике пальто. Два шага – и вот она уже стояла в арочном проеме проходной комнаты.
Там на пухлом разложенном диване спила мать. Комната напоминала островок советского уюта. Вдоль длинной стены старая полированная стенка, в ней за стеклянными дверцами – хрусталь. В углу у окна телевизор. И нигде ни пылинки. Даша на цыпочках прокралась мимо в свою спаленку, повесила сумку на стул.
В ее комнате все по-другому. Еще пять лет назад она стена над кроватью залепила постерами из журналов. Напротив шкаф, рядом стол с компьютером. Мама с отпускных купила его с рук. Кругом стопками были навалены диски, учебники, тетради, в бархатном мешочке висели наушники. «Да у тебя черт ногу сломит!» – все время ругалась мама. А из окна вид на речку. Летом гладь воды не разглядеть, она зашторена зеленым занавесом, а сейчас деревья почти сбросили свой желтый наряд и сквозь кружево веток проглядывает серое полотно Томи.
Даша в темноте прошла на кухню. Она могла бы ходить по дому с закрытыми глазами. В этой квартире, где она выросла, где бегала босиком, с распущенными косами, куда возвращалась из школы, здесь годами ничего не менялось.
Это так непонятно и понятно одновременно. Почему-то из своего детства она почти не помнила папу. Лет до двенадцати. Очень отрывочно и несущественно. Помнила только поездки с ним на муковозе: он привозил муку на хлебозавод и всегда возвращался с обжигающим хлебом прямо из печи. И помнила, как он водил автобус, а Даша на капоте сидела и продавала билеты. А еще помнила, что он пил. Много и часто.
Когда Даше было двенадцать, отец повесился. Это был такой удар, что ей тогда казалось, у нее вырвали сердце и облили его кислотой. Взрослые почему-то считают, что дети – не люди и ничего не понимают. А дети – это люди. Самые настоящие люди, только маленького роста.
Мать после этого вечно на работе. Сутки через трое мыла полы в хирургии. Платили копейки. Между сменами подрабатывала чтобы купить Даше сапоги к зиме.
Даша залила булькающей водой чайный пакетик, достала холодные макароны, высыпала их на политую маслом сковородку. Деликатесов у них отродясь не водилось.
Измерила температуру – нормальная. И щеки уже не горят, и голова почти не болит. Странный сегодня день. Достала телефон, написала Любаве. Хорошая она, беспокоится наверное…
Глава 2
До конца пары оставались считанные минуты. Любава стремительно писала и все равно едва поспевала за лектором: он не диктовал, а просто говорил, говорил, нудно и монотонно, так что многие студенты сложили головы на парты и нагло спали. Еще и сзади сидели две беспечные трещотки и тыкали ее карандашом в спину:
