Давида тогда уже не было. Мы не знали, что он был влюблен в Славку. Поначалу толстая, а потом очень худая девушка. Любовница ландрата. Всегда в черном, всегда с распушенными, тонкими волосами. Эту сцену я помню словно из какого-то фильма — черный кузов открытой машины, черная фигура бледной девушки, ее волосы цвета пшеницы. И слышу прокуренный голос Юлии.

Давид погиб через два месяца после того, как вошли немцы, его расстреляли в лесу неподалеку. После войны Юлия пошла в лес и, следуя указаниям местных крестьян, нашла место казни. Это была маленькая полянка, почти на краю леса, окруженная дубами и орешником. Поляну покрывала сочная зелень травы. Юлия говорила, что крестьяне обратили ее внимание на исключительную красоту травы в этом месте.

Через несколько месяцев увезли Тулека. Его схватили на рассвете — с лопатой на плече он бежал на работу, на Остбан, лопату Юлия сама ему подала, сказав, чтобы поторопился. Вырванная из сна криком — облава, босая, волосы в беспорядке, скованное ужасом лицо — подает сыну лопату-спасение, там ты будешь в безопасности… быстрее… а потом смотрит на своего младшего, долговязого, худого, пятнадцатилетнего, как он бежит по зеленой улочке и исчезает за поворотом.

Вечером она лежала в кровати без движения, накрытая серым одеялом. Ком земли. Резкий шепот Шимона:

— Оставьте нас одних.

Мы вышли из комнаты на цыпочках. Сад черный, холм черный, на улочке мертвая тишина, каждый второй дом — вымерший. Лают собаки за рекой в эту черную летнюю ночь.

От Тулека остались две записки, которые ему удалось передать из Яновского лагеря. В первой он просил прислать теплый свитер, во второй — яд. Эти записки мы нашли после смерти Юлии в резной закопанской шкатулке, запертой на маленький замочек. Кроме записок там была еще школьная тетрадь, исписанная крупным корявым почерком, напоминающим худую и как будто искореженную фигуру Тулека. Фрагмент дневника. Тулек писал о глубокой безответной любви к девушке по имени Людка. Мы не могли вспомнить, кто это была такая.

* * *

В гетто Юлия приютила девочку-сироту, так что в укрытие к мельнику, что жил у пруда, они пошли вчетвером, вместе со старым отцом Шимона, который случайно уцелел и умер в укрытии от старости. Они похоронили его во дворе, ночью, тайком, опасаясь соседей и собак. Была зима, земля промерзла. На чердаке сидели год, и никто, кроме мельника, о них не знал. Юлия учила девочку читать и писать, Шимон научил ее таблице умножения. В укрытии девочка стала называть Юлию «мама».

На следующий день после освобождения Шимон свалился с тифом. Сильный, большой Шимон дождался освобождения и умер в первую неделю свободы. Юлия говорила, что все предчувствовала и, когда Шимон лежал в горячке, поняла, что приемной дочке не выжить. Она ходила за мужем и ребенком в надежде, что заразится. «Два раза от тифа не выздоравливают», — сказал Шимон в момент прояснения сознания. Он уже болел тифом во время первой войны. Через неделю после него умерла девочка. Юлия лежала в это время в бреду и звала сыновей. Был март 1944 года.

* * *

— Я все о ней знаю! — говорит Генек из Парижа, который вернулся из России. — Все знаю…

Тот же взгляд голубых глаз, те же перышки на голове. Я никогда не видела, чтобы Генек плакал.

— Ниоба, — шепчет он, — Ниоба. — И плачет.

Рядом стоит маленькая фигурка на коротких резвых ножках. Спрашивает сурово:

— Хочешь, чтобы у тебя опять давление поднялось? — И он покорно перестает плакать.

— Если бы не она, — доверительно шепчет Генек, — я сдох бы с голоду. — Все-таки изменился — слово «сдох» раньше застряло бы у него в горле… И еще, уже совсем на ухо, с восхищением в голосе: — Представь, она не прочла в жизни ни одной книги…

Фигурка на резвых ножках — жена Генека. На днях они уезжают в Соединенные Штаты.

Юлия — переселенная с бывших восточных окраин на новые западные — работает бухгалтером на мармеладной фабрике. Места красивые, не тронутые войной, в каждом городке старая площадь, старые аркады, старые фонтаны, все чистенькое, как на картинке, вокруг леса и холмы, среди холмов и лесов курорт на курорте, на курортах курпарки, в курпарках курхаузы и павильоны с минеральными водами (на одном из курортов однажды пил воду и дал концерт Шопен). О разбросанных здесь до недавнего времени небольших лагерях, лагерях-сателлитах, мало кто знает, а кто знает, тот молчит, толпы людей ломятся через вокзалы, мародерство идет полным ходом, и водка льется ручьями. В корчме «Под оленем» пианист с едва отросшим ежиком на голове каждый вечер играет «Красные маки на Монте-Кассино», хозяйка корчмы выжила благодаря арийским документам, пианист выжил в Освенциме, а грудастые официантки в обтягивающих черных платьях подавали здесь пиво и в те времена, когда со стены глядел фюрер, а корчма называлась «Zum Hirschen»^[117]. Очаровательный городок с аркадами и старым мостом через реку, название которой войдет в историю.

За третьим курортом пролегает граница, якобы «зеленая», потому что еще не полностью закрытая, только прикрытая — кто хочет ехать, должен поторопиться.

Юлия проводила Генека до здания школы, где жили евреи, уезжающие из страны, которая стала кладбищем для их близких.

— Держись, — сказала она.

Генек протирал заплаканные очки, целый день протирал.

— Он будет держаться, пани Юлия, — ответила его жена. — Уж я постараюсь. Ему только надо овладеть профессией. У зятя там швейное ателье…

А Генек все свое:

— Ниоба…

Юлия работает бухгалтером на мармеладной фабрике, собирает маленькие кофейные чашечки, которые тут же раздает знакомым, собирает разноцветную керамику, пуговицы и шелк для шитья. Пуговиц насобирала прекрасную коллекцию. Путешествует по окрестностям, гуляет по зеленым холмам, ездит в разрушенный город смотреть на разрушенные соборы на острове и многочисленные мосты. Свое прошлое скрепила печатью молчания. Покровительствует молодежи, молодежь к ней льнет. Называет ее тетей.

— Когда я очнулась от тифа, то сказала себе: либо… либо… Как видишь — жива. А это обязывает.

И через секунду:

— Во всяком случае, обязывает снаружи…

Но какая она, когда вечером закрывает за собой двери квартиры? Со стен комнаты ее преследуют взгляды рослого Шимона и беззаботные улыбки мальчиков, стоящих на мостике в 3. Давид держит в руке книгу, Тулек — мяч. Под мостиком весело бормочет и пенится вода.

* * *

Писали из Израиля, из Штатов, из Австралии. Она не хотела ехать за море. Зачем? Ради кого? Много времени прошло, пока она собрала чемоданы. Никто еще не знает, что год ее приезда окажется годом короткой — считаные дни — войны и что время, которое поглотило мальчиков и Шимона, запертое на семь замков молчания, то время, сопряженное со временем здешней войны, прорвет защитные силы дамбы и мощной волной ударит в ее усталое больное сердце.

Еще никто этого не знает, и Юлия с трудом учит чужие буквы и чужие фразы, по вечерам сидит за школьной партой, днем то и дело заглядывает в тетрадь. Еще никто ничего не предчувствует, и Юлия возобновляет старые и заводит новые знакомства, ездит на море смотреть закаты, сидит под сикомором и пишет письма…

На небе ни облачка, дни становятся все теплее. Никто ничего не предчувствует, и Юлию ждет еще встреча со старым и постаревшим приятелем, который, как и многие другие, приедет в Песах и усядется на террасе отеля с видом на серое, хамсиновое море. Полысевший, голубоглазый — пиджак в клетку, галстук с пальмами — скажет Юлии:

— Я сейчас читаю американцев…

— А днем шьет брюки, — продолжит его жена. — Он хороший портной…

Юлия курит сигарету, смотрит на море и своим грубым голосом вдруг ни с того ни с сего:

— Jam, bajam onija…^[118]

И только когда май начнет приближаться к концу и дни станут еще более жаркими, еще более хамсиновыми, история покатится стремительно: пролив закрыт, войска ООН отозваны, эскалация, эскалация — кричат дикторы на всех языках.