Многие говорят: «Да. Именно так. Я помню точно».

Многие говорят: «Инцидент с бутылкой произошел неделей раньше, бочка никак не связана с бутылкой, обнаруженной Хайнцем. История с бочкой была позже».

Одни: «Было пять часов, в пять мы вставали на поверку, капо Хайнц входит в барак, орет aufstehen, Kinder!^[88], завтрак на столе, так что все поняли, что капо Хайнц встал с левой ноги и что завтрак будет не приведи Господи. Каждый старается как можно быстрее выскользнуть из барака, но не каждому это удается, потому что капо Хайнц стоит в проходе с палкой и по голове, по голове… Не зря он говорил про завтрак. А потом — что случалось не всегда — он устроил обыск в бараке, где в углу, на нижних нарах, лежал укрытый одеялом и уже несколько дней болевший старый пекарь Вайскранц. Штубовой^[89] Бенек не доложил о Вайскранце, потому что Бенек был неплохой парень и делал, что мог. Но он не всегда мог. Так что капо Хайнц стоит над Вайскранцем, а Вайскранц-мусульманин спит как ни в чем не бывало.

Что ж, сказали мы мысленно, был Вайскранц, нет Вайскранца. Если капо Хайнц ударит его палкой, то каюк. Но капо Хайнц сначала нагнулся и вытащил из-под нар бутылку. У Вайскранца не было сил вставать ночью к параше. Лишь тогда капо Хайнц разорался и, забыв его ударить, помчался к коменданту. Капо Хайнц был, как известно, тот еще пес. А штубовой Бенек говорит пекарю: „Вайскранц, ты бы лучше встал и пошел в котельную, потому что я тебя больше прикрывать не могу“. Так что Вайскранц сполз с нар и пошел с командой в Kohlensieberei^[90], и туда в десять часов пришел комендант с оберкапо, они вытащили Вайскранца на плац и велели ему залезть в бочку».

А другие: «Это был пожилой, очень набожный человек. Он работал в Kohlensieberei и через месяц сделался мусульманином, поскольку это была очень тяжелая команда. Штубовой Бенек его прикрывал, потому что у него был набожный отец, который погиб в газовой камере, и Бенек часто говорил, что Вайскранц напоминает ему отца. Только поэтому он его защищал, а с другими-то не был таким добрым, этот Бенек-штубовой. И когда капо Хайнц нашел под нарами пекаря бутылку, штубовой поговорил с Хайнцем, и капо не доложил об этом коменданту. Ну а Вайскранц, так как был больной и слабый, встал и пошел в Kohlensieberei, чтобы его не отправили в санчасть. Потому что из санчасти его забрали бы прямиком в печь. И только через неделю Вайскранца убили на плацу, в бочке.

Совсем по другой причине…»

Каждое утро — а дни стоят более солнечные и жаркие, чем тот сентябрьский день, — спит пекарь на своих нарах. Каждое утро в барак номер 2 входит капо Хайнц и произносит фразу о завтраке. День за днем он проводит в бараке обыск, день за днем сползает с нар больной пекарь и поддерживаемый заключенными встает на перекличку…

Третьи: «Через неделю, совсем по другой причине. За ту бутылку Бенек за него заплатил. Через неделю слабый и больной пекарь Вайскранц сполз утром со своих нар, обошел барак и сказал заключенным, что сегодня — день поста. Утром он не стал пить кофе. Он был очень набожным и богобоязненным, постился и хотел, чтобы другие тоже постились. Но никто не постился, только он один. Едва на ногах держался, и комендант сразу это заметил. Тогда капо Хайнц сказал, что Haftling^[91] слабый, потому что постится, а комендант огляделся и указал на бочку из-под извести.

— In das Fass hinein!^[92] — гаркнул он. Оберкапо затолкал Вайскранца в бочку и приказал катить ее по плацу, спускавшемуся к реке и в самом низу обнесенному забором и колючей проволокой.

Другие: „Комендант сам посадил его в бочку и приказал катить бочку от сторожевой вышки поперек плаца“.

Некоторые: „Бочку катили пять минут“.

Некоторые: „Десять минут“.

„Комендант крикнул: Genug!^[93]“

„Оберкапо крикнул: Genug!“

Все хором: „Когда бочку остановили, Вайскранц был уже мертв“.

Все хором: „Это было между десятью и одиннадцатью часами утра“.

Все хором: „Собирался дождь. На полях за проволокой крестьяне сгребали сено“».

* * *

Вот уже несколько недель они возвращают к жизни пекаря Вайскранца для того, чтобы вновь умертвить его, всегда одним и тем же изощренным способом. Каждый день в восемь часов утра (на дворе семидесятый год) капо Хайнц входит в барак номер 2, каждое утро пекарь сползает с нар…

Каждый день в восемь часов утра в мрачном северном городе, за тысячи километров, комендант спускается со второго этажа собственного дома и поднимает жалюзи магазинчика с колбасными изделиями, а оберкапо усаживается за стол директора строительной фирмы. Ни тот ни другой никогда не слышали о пекаре, который еще много месяцев, а может, и лет будет воскресать и умирать в бочке.

Адрес

Adres

Пер. Е. Барзова и Г. Мурадян

Телеграмма пришла в восемь утра. Он еще лежал в постели, вставать не хотелось. Воскресенья сделались для него невыносимы. Пустые дни, которые трудно заполнить. Поэтому он вставал как можно позже, лишь когда в квартире стихала утренняя суета, прекращалась беготня в ванную и кухню. Тянулось это обычно довольно долго: кроме него, здесь жили еще три семьи, разместившиеся в трех больших комнатах. Сам он занимал маленькую клетушку — наверное, бывшую комнатенку для прислуги, зато полностью в его распоряжении. Впрочем, для второй кровати здесь и места-то не было. Только один раз, когда к хозяевам приехали родственники из-за Буга, пришлось пустить двенадцатилетнего паренька, которому постелили на полу.

То была, пожалуй, лучшая ночь, что он провел в этом доме (обычно он спал беспокойно, видел кошмары, часто пробуждался среди ночи и до самого утра лежал без сна). В ту ночь, когда возле его кровати спал на матрасе этот «малыш» — мысленно он называл его «малыш», хотя паренек был тот еще верзила, — ему казалось, что это Хенрик вернулся и спит, усталый, еще чуточку чужой, потому что подрос и возмужал. Он прислушивался к дыханию паренька, смотрел на темную голову, прижавшуюся к подушке. Как плавно он соскользнул в эту навязанную воображением ложь! Не противился чувствам и впервые с тех пор, как вернулся, ощутил, что на душе потеплело. В ту ночь он спал спокойно, спокойнее «малыша», который метался и стонал во сне.

Утро было тяжелое. Он избегал смотреть в глаза пареньку, когда тот, словоохотливый и любопытный, пытался втянуть его в беседу. Отговорился, что спешит, а поскольку в ванную, как водится, была очередь, вышел из дому неумытый, небритый, еще более замкнутый и молчаливый, чем обычно.

На свежем воздухе он опомнился. Строго отругал себя за сентиментальную выходку, не свойственную его холодной, рациональной натуре. Вечером в комнате было уже прибрано, а хозяйка, поблагодарив за любезность, сообщила, что родственники уехали в Нижнюю Силезию. Он с облегчением воспринял отсутствие паренька, однако ночью спал очень плохо и вопреки обыкновению выпил сильное снотворное. Было бы безумием тешить себя иллюзией, что Мария с мальчиком живы. Семь месяцев тщательнейших поисков, писем, объявлений, разъездов по знакомым и незнакомым — и ни одного следа. Все обрывалось десятого мая сорок третьего года. До этого дня ему удалось в результате бесед и рассказов полностью воссоздать жизнь жены и сына при оккупации. Он не упустил ни единого звена: сначала Варшава, улица Хожа, первая квартира на арийской стороне и фамилия Висловская. Потом шантаж, отъезд в Краков, уже под фамилией Ковальская, и наконец снова возвращение в Варшаву (почему они вернулись — этого он выяснить не сумел), комната у инженера 3., работа на почте.

Десятого мая в девять утра Мария вместе с ребенком вышла из дома. Больше их никто не видел, и никто о них не расспрашивал. После этого были только тьма и молчание.

— Не хочу быть жестоким, — сказал ему инженер 3., — но тут только один вариант: кто-то узнал их на улице, потребовал за молчание денег, и…