— Мы спрятали маму в куче картофеля.

На следующий день просочились первые слухи. Они исходили от польских железнодорожников — говорили о поезде, состоящем. из товарных вагонов, беленых гашеной известью, и упоминали населенный пункт: Белжец^[23]. Мы никогда раньше о нем не слышали. Это название вызывало в памяти популярную песенку, которая начиналась со слов «Майн штетеле Белц», но оказалось, что это два разных места.

«Спрятавшись в темных закутках квартир…»

Пер. С. Равва

Спрятавшись в темных закутках квартир, прижавшись лицами к мокрым от дождя и нашего дыхания стеклам, мы, пока еще живые, смотрели на осужденных, которые стояли на рыночной площади, там, где в ярмарочные дни устанавливают шатры аттракционов. Разбитые на четверки, они ждали приказа выступать.

А дождь все лил, не переставая, всю ночь, которая останется в памяти спасшихся как ночь стариков. Потому что те, кто стоял в четверках, были старыми и измученными, многие из них, наверное, с трудом добрели до цели — зеленого оврага недалеко от железнодорожной станции, где когда-то наши дети — их внуки — катались на санках.

Мы смотрели и на эсэсовцев. В длинных широких плащах, защищавших их от дождя, в высоких блестящих сапогах они прохаживались твердым шагом, разбрызгивая вокруг стариков грязь, а один из них, самый молодой, все бегал на другой конец площади, вставал под козырьком аптеки и что-то высматривал. Это вызывало у нас беспокойство, но и на лицах эсэсовцев отражалось возрастающее нетерпение, безразличными оставались только старые люди, ожидавшие приказа выступать.

Наконец, когда молодой эсэсовец в четвертый раз побежал к аптеке, остановился под козырьком и радостно выкрикнул что-то, чего мы не могли услышать, но что, судя по его возбуждению, было хорошей новостью, мы увидели въезжающую на площадь подводу и лежащие на ней лопаты. А еще увидели, как молодой эсэсовец ударил возчика по лицу, а остальные черным кольцом окружили стоящих в четверках.

И тогда (старики нашего местечка уже двинулись по дороге и шли мимо своих домов и прячущихся за окнами детей и внуков), тогда дверь одного из домов отворилась и на площадь выбежала беременная женщина. Худая, закутанная в платок, несущая впереди себя огромный живот. Она бежала за уходящими, подняв руку в прощальном жесте. Мы услышали ее голос. Она кричала:

— Зай гезинд, татэ, татэ, зай гезинд^[24]…

И тогда мы все стали повторять из своей темноты: «Зайт гезинд»^[25], прощаясь этими словами с нашими близкими, идущими на смерть.

Разговор

Rozmowa

Пер. С. Равва

Когда он вошел в комнату и долго, тщательно закрывал дверь, а потом ходил от окна к столу (два шага), туда и обратно, туда и обратно, она сразу поняла: что-то случилось, и более того, догадалась, что это связано с Эмилией.

Она сидела у печи, ведь была уже зима — то есть прошло полгода с тех пор, как Эмилия взяла их к себе, — уперев ноги в вязанку дров, которые наколол Михал, и тихо позвякивала спицами. Вязала чулки из черной овечьей шерсти. Этому ее научила Эмилия, раньше она не умела вязать. Она была благодарна Эмилии, что может заполнить чем-то полезным бесполезное время, на которое ее, Анну, обрек приговор изоляции от мира и людей. Сначала она вообще была Эмилии благодарна за все и теперь тоже была ей благодарна, но уже иначе — рассудочно, продуманно, отстраненно.

Ее нервировали шаги мужа, его высокие, покрытые грязью сапоги, его куртка, которая была курткой мужа Эмилии, погибшего в начале войны, загорелое лицо, тоже, в сущности, не его, он всегда был бледным, его славянское лицо, необычное для рода смуглых и курчавых.

И оттого, что он ее нервировал, а не для того, чтобы ему помочь, она, не поднимая головы от вязания, спросила первой:

— Что-то про Эмилию?

— Откуда ты знаешь? Что ты знаешь?

Горячность, с которой муж задал вопрос, и то, что он остановился как вкопанный, убедили ее, что она не ошиблась.

— Знаю. У меня очень много времени, размышляю тут о всяком разном. Я сразу поняла, что так будет. Однажды я стояла у окна, не бойся — никто меня не видел, и наблюдала за ней.

— Анна…

— Я видела, как она смотрит на тебя… ее движения, ее смех, все было вполне очевидно.

— Не для меня. Я понятия не имел до…

— Что ты так разволновался? Скажи все. Давай поговорим спокойно. Ты не знал до…

— Оставь свои спицы! — воскликнул он зло. — Не переношу этого звяканья! И посмотри на меня, я не могу так разговаривать.

— А я могу. Этот звук меня успокаивает. Отличная штука — этот звон спиц, он такой тихий, монотонный. Я могу под него разговаривать. Я многое могу. Ну, ты не понимал…

— Анна, почему ты такая?

— Ты не понимал до того как…

— Как она мне сама сказала.

— Очень трогательно! И что она тебе сказала?

— Сказала, прямо.

— Что она больше так не может, что вы все время вместе, а она с тридцать девятого года, с тех пор как ее муж не вернулся с войны, живет одна, бедняжка. Так?

— Откуда ты знаешь?

— А вот знаю. Когда это было?

— Месяц назад.

— Месяц назад. И целый месяц вы с утра до вечера вместе в поле, вместе ходили в лес за дровами, вместе за покупками в местечко. Знаешь… ты и правда прекрасно выглядишь, а она — очень сообразительная, в первый же вечер это заметила: «Вы будете считаться моим кузеном, вы просто — вылитый управляющий». Я никогда не видела в тебе управляющего, но это, наверное, потому, что я вообще не видела управляющих, только читала про них. Меня она тоже правильно оценила: «С вашим лицом — ни шагу за дверь…»

— Ты несправедлива, Анна, неблагодарна.

— Знаю, знаю. Ты с ней….

— Нет.

Он стоял, опираясь о стену, загорелый и такой высокий, что головой почти доставал до потолка, в покрытых грязью сапогах, в куртке мужа Эмилии. «От него пахнет ветром», — подумала она. И еще: «Он изменился, уже не тот».

— Перестань! — воскликнул он. — Оставь эти чулки! Мы уходим отсюда. Мы должны уйти. Сегодня же, сейчас!

Она не собиралась останавливать перестук спиц, но они невольно выпали у нее из рук. Ее тело сотрясла легкая, едва заметная дрожь. Знакомая.

— Уходим? Почему? — спросила она робким, слабым голосом и задрожала. До того как Эмилия взяла их к себе, она все время так дрожала. — Почему, Михал?

Он не ответил.

— Михал, Михал, почему? Она нас выгоняет? Почему она нас выгоняет?

— Мы должны уйти, Анна.

— Но, Михал, ради Бога, куда? Куда? Нам некуда идти, у нас никого нет. С моим лицом… без денег… Я не смогу, ты ведь знаешь…

— Знаю, Анна, но мы должны…

— Скажи ей, попроси…

Она вдруг подняла голову и посмотрела ему в глаза. Несколько секунд казалось, что она закричит, паника, ужас отразились на ее лице, потом она прикрыла глаза и выпрямилась. Она больше не дрожала. Сидела прямо, и в своем черном платье, с гладко зачесанными черными волосами была похожа на монашку. Подняла с пола чулок. Вставила спицы в петли, белые руки задвигались быстро и ритмично в такт металлическому перезвону. Сжала посиневшие губы в жесткую линию.

— Хорошо, — сказала она через мгновение.

Она не видела, не могла видеть, поскольку сидела, опустив голову, как мужчина резко покраснел, а потом его лицо стало бледнее. Но слышала, как тяжело он дышит.

— Хорошо, — повторила она. — Можешь ей сказать, что все в порядке.

— Анна…

— Иди уже, прошу тебя.

Звук закрывающейся двери заставил ее вздрогнуть, но она не прервала работы и не подняла глаз. Сидела неподвижно, выпрямившись, спицы тихонько позвякивали. Ее губы беззвучно шевельнулись. Она считала петли.

За изгородью

Za żywopłotem