– Али зубы у тебя все на месте? Не повыпадали ещё?.. – торговка отвернулась и пошла дальше, призывая покупателей. – Пироги! Пироги! Кому пироги?!

– Не обижайся на неё, сосед! – подошёл к Владияру продававший неподалёку свой товар Мошко. – Не осталось у народа серебра совсем. Злой он стал от этого. Зачахла от этого торговля, зачахла… Сам не знаю – чего делать? Никому не нужна стала моя ковань. Бывает – днями стою, ничего не продав. Давеча топор продал и рад, а к мечам да кольчугам никто и не приценивается. Зимой на санях повёз по округе торговать, так весь и чудь привередливые стали, чуть ли не задарма хотят брать? Какая выгода мне? Никакой. Молвят, что в Ладоге у Рюрика дешевле возьмут. Куда деваться? Пришлось продавать с никчёмным наваром. Набрал я у них пушнины, а кому сбывать? Сворачивают купцы торговлю, сворачивают… А осень придёт, Синеус своих людей опять пришлёт за данью. Серебро только готовь!.. А где его взять-то? Как дальше жить? Не знаю… Как жить?! Хоть в Муром под хазар переселяйся! Всё меньше обирать будут.

– Верные слова ты говоришь, сосед. Князю дай, мурманам дай… Серебра не напасёшься. Уж приходится в мошну руку запускать, из спрятанного на чёрный день тратить. Неужто этот чёрный день наступил?

– Не знаю, не знаю… – вздохнул Мошко. – Мне отец казну большую оставил, чтобы я его дело продолжил. А что теперь мне сыну оставлять? А другому?.. Сырца железного купить надо? Надо. А сколько пота прольёшь, прежде чем меч изготовить! Да на прокорм… А времени сколько потеряешь, прежде чем это всё продашь! Погоди, погоди, никак товаром моим заинтересовались.

Мошко засеменил к покупателю, рассматривающего кольчуги, а Владияр, выдавив на лицо слащавую улыбку, поспешил следом:

– Мишата, что же ты меня сторонишься? Ведь немало мы с тобой стёжек-дорожек истоптали! Из скольких переделок вместе выпутывались! Аль обижал я тебя и платил мало?

Мишата, примеряя кольчугу, степенно ответил:

– Платил честно, зря нечего говорить.

– Что же ты меня покинул? Возвращайся!

Мишата достал кожаный кошель, выложил на стол кучу серебряных монет за кольчугу и промолвил:

– Все в Нова-граде знают, что лучше, чем у Мошко, доспех не сыскать. В таком доспехе в любом бою живым останешься. Князь Рюрик в скором времени опять в поход собирается, вот кольчужка мне и пригодится.

– Не вернёшься, значит?! – загоревал Владияр.

– Ты уж, Владияр, извини – смысла нет. С тобой плыть торговать – голову тоже сложить можно, как и с Рюриком. Зато с князем обогатишься быстрее. Когда бы я с тобой на доспех накопил?! К тому же в Нова-граде жить – мурманам дань платить, а в Ладоге я свободен от этого.

– И Балша с тобой там? – поинтересовался Владияр.

– И Балша… – повернулся уходить Мишата.

– А Путарь?.. – вдогонку крикнул Владияр.

– Пропал Путарь, сгинул – ни слуху, ни духу…

Глава 4

(841-842 гг. от Р.Х.)

В непроглядной темени раздался надрывной кашель и эхом разнёсся по всему сырому подземелью. Бермята приподнялся на своей скудной подстилке из влажной соломы, пытаясь разглядеть что-либо, но чёрный мрак застилал глаза. Он облегченно выдохнул и, почёсываясь от досаждавших его блох и гремя оковами, с шумом подгрёб под себя влажную солому.

– Чего ворочаешься? Не спится? – услышал Бермята тихий голос Путаря, прикованного к стене цепями рядом с ним.

– Оскол кашляет – живой ещё, – так же тихо ответил Бермята. – На нём живого места нет. Хорошо, что каты уж несколько дней не ходят и оставили его в покое. Иначе…

– Какой он Оскол?! Франки его Аскольдом кличут, да и он не прочь отзываться на это прозвище.

– То же мне, имечко придумали: Аскольд!.. Непривычно уху. Да и Дир тоже…

– А что Дир?! – отозвался Тыра, прикованный напротив. – Чем тебе имя Аскольд не нравится? Это как удар мечом: «ас» – взмах и шелест ветра, «кольд» – звон удара о шелом врага. А Дир! Это же звон отбитого щитом удара. Мне нравится. Да я зарок дал, что если выберусь отсюда, то до самой смерти Диром буду зваться, и франки будут помнить месть Дира. Вот только как выбраться?.. Я бы выбрался, но как бы цепи сбить? Бермята, ты бы смог?

Бермята только горестно улыбнулся, но кто в этой кромешной тьме увидит эту улыбку?

– Сгниём мы здесь, если не сбежим. От этой похлёбки скоро ноги не будем волочить, – отозвался из темноты Ульвар. – У данов рабом и то было легче. Хитрость какую-нибудь надо придумать.

– Что придумаешь? – вздохнул Путарь. – Я уж извелся весь, да ничего на ум не приходит. Отупеешь здесь…

И опять наступила тишина до тех пор, пока небольшое тёмно-серое пятно зарешёченного массивными прутьями окошка не посветлело, предвещая рассвет, и сразу же лязгнули засовы, заскрипела тяжёлая дубовая дверь, и в её проёме показался монах Эббон, освещённый чадящим пламенем горящего факела.

– Князь! Князь Аскольд, не осознал ещё свои грехи? Не желаешь покаяться? А может из твоих людей кто хочет?.. – закричал монах от самого входа, и его крик эхом несколько раз прокатился по всему подземелью.

Зазвенели цепи разбуженных криком русов, и недовольный Путарь с раздражением откликнулся на крик монаха:

– Чего ты как петух непутёвый голосишь ни свет ни заря? Чего в такую рань припёрся? Не терпится тебе людей мучить? И катам своим спать не даёшь… Иль еды нам нормальной принёс?

– Нет еды. Один я остался, трудно мне одному со всем управиться, – закряхтел Эббон, осторожно спускаясь по мокрым каменным ступенькам и освещая себе дорогу тускло светящим факелом. – Воинов мало сталось, да и те не хотят мне помогать, а палачи без воинов не хотят к вам идти. Что делать – не знаю, не знаю…

– Куда же ты воинов подевал? – поинтересовался Путарь.

– Так на войну с Лотарём ушли. Большое войско собралось. Что теперь будет, что будет?.. Брат на брата поднялся – беда-а!

Путарь в темноте не видел, как изменилось лицо у Тыры, но услышал, как он застонал, и стоны становились всё громче при приближении монаха. Заинтересовавшись этими стонами, Эббон остановился и протянул руку с факелом, освещая пленника:

– Ты чего?..

И в ответ услышал:

– Занемог я – нутро горит. Чую, что скоро конец мне. Проникся я в твои нравоучения, Эббон.

– Зови меня отче… – Лицо монаха приняло приторно-слащавое выражение.

– Видение я видел этой ночью. Подошёл ко мне человек, руку протянул к моей голове, и легко мне стало так, что боль прошла. Слышу я голос, а человек губ не размыкает. Удивился я и испугался, а голос так явно мне приказывает…

Пленник опять застонал, ухватившись руками за живот, а заинтригованный рассказом Эббон подошёл ближе к пленнику:

– Чего приказывает-то?

– Приказывает, чтобы я веру истинную принял.

Монах довольно заулыбался:

– Это ангел тебя посетил и передал веление Господа нашего, – Эббон перекрестился.

– Поверил я этому чуду, так как боль моя прошла при его появлении. Хочу я перед смертью своей веру истинную принять. Окрести меня, отче! Верю я, что боль моя отступит после этого.

Бермята, зазвенев оковами, приподнялся:

– Да ты что, Тыра! Опомнись! От веры своих отцов отказываешься?

Но тот только зло вскинулся:

– Дир я, и умру теперь с этим именем! – а затем опять застонал: – Окрести меня, отче, побыстрее! Боюсь, что не доживу я до этого – скрутило меня шибко.

– Сейчас святой воды принесу… – заторопился Эббон.

– Так не пойдёт, отче. Креститься в оковах – это как по принуждению. Не примут меня небеса.

– Что же делать-то? Не могу я с тебя оковы снять – все ключи у аббата. Хотя… Я сейчас, – монах чуть ли не бегом поспешил к выходу.

– Да-а, – выдохнул Бермята, – измельчал народ. Умереть с честью – зазорно, видите ли…

– Недалёкий ты, Бермята, – усмехнулся Путарь, – дальше своего носа не видишь.

– Чего это я не вижу? – возмутился Бермята, а из темноты подземелья раздался голос Аскольда:

– Вы там монаха этого не пришибите ненароком. Пообщаться я с ним хочу потом.