– Прикрой что ли, пробурчал пожилой мужчина, и женщина смущённо посмотрела вниз, быстренько поправила халат. У мужчины в руках был чемоданчик тёмно-коричневого цвета и папка в другой руке, его лицо отображало удивление и радость. Его морщинистое лицо с грустными бровями отображало все его эмоции, не скрывая даже мелочей. Про таких людей и говорят: «открытая книга – бери да читай», щёки его были покрыты густой щетиной серебристых оттенков, такие же, как и его волосы. Они были средней длины и растрёпанные. Сложно сказать, какого цвета были его волосы при его молодости, не осталось ни единого намёка. Потому можно было смело сказать, что ему уже лет семьдесят, может чуть больше. Его глаза были разного цвета, гетерохромия, один был небесно-голубого цвета, а второй – серый, глаза его были уставшие и сонные, его явно разбудили совсем недавно. Постояв немного практически в дверях, изучая меня, всё-таки прошёл вперед своими тихими шагами, судя по обуви и его возрасту, он носит ортопедическую, чуть изношенную обувь, чёрного цвета из кожи. Женщина встала по правую сторону от него и вопросительно посмотрела на него.
– Как тебя зовут? Что-нибудь помнишь о том, что произошло? – с небольшой натяжкой в голосе спрашивал меня мужчина, но ответ он так и не получил.
– Меня зовут Кацман Александр Романович, но лучше называй меня доктор Кацман, сказал он, немного задержав на мне взгляд, он спросил, слышу ли я его, в ответ он получил кивание головой.
– Сколько тебе лет? – в надежде услышать хоть слово, спросила женщина. Я честно попыталась ответить, но звука не было, лишь подобно рыбе хватала воздух губами. «Почему не могу говорить?» пронеслось в голове.
– Открой рот, я посмотрю, сказал доктор Кацман, доставая из нагрудного кармана фонарик, и я открыла рот, как он просил. Когда он закончил осмотр, вернул фонари обратно в карман, и в этот момент я обратила внимание, что он не носил бэйджик, как Людмила, у которой было написано: «старшая медсестра Граченко Людмила Ивановна», она стояла рядом с доктором, и прочесть его стало возможным.
Пока доктор Кацман стоял рядом и что-то обсуждал с Людмилой, я почувствовала стойкий запах одеколона, он был настолько резким и весьма приторным, из-за чего непроизвольно скривила нос, но доктор не расстроился, заметив мою реакцию и лишь спросил:
– Слишком терпкий? – в его голосе не было ничего зловещего, сейчас он был спокоен, каким его прежде слышать мне не доводилось за то время, что здесь нахожусь. Я кивнула головой и слегка улыбнулась. Он повернулся к Людмиле Ивановне и сказал:
– Её голосовые связки в полном порядке, хорошо зажили. Нужно разрабатывать, на эти слова женщина лишь кивнула, а после спросила:
– Как долго она будет-то засыпать на несколько недель, то просыпаться? – грусть послышалась в её голосе, и едва заметные слезы увлажнили её глаза. «Неужели часы сна на самом деле несколько недель забирали?», доктор посмотрел на меня и сказал:
– Не думаю, что она сейчас сможет что-нибудь понять, даже если ей всё рассказать, её мысли слишком сильно скованы паникой. Пусть сначала привыкнет и успокоится. Постепенно всё и узнает, ко мне подошла Людмила и что-то ввела в систему, через несколько минут её силуэт начал расплываться, пока и вовсе не исчез во тьме.
Эхом доносились голоса, они что-то яро обсуждают или о чём-то сильно спорят. На этот раз тихий голос Людмилы был наполнен уверенностью и стойкостью по сравнению с тем, как он звучал ещё вчера вечером. А Кацман был напорист и раздражителен.
– Никаких «но», что вам не ясно?! – словно выплюнув эти слова, выкрикнул доктор.
– После лёгкого успокоительного она уснула на три чёртовых недели, вы думаете это нормально? Она уже не приспособлена для жизни в этом мире, сдайтесь уже!
Доктор вышел из комнаты и хлопнул дверью так, что казалось, она с петель слетит. Людмила тихонько села рядом с кроватью, кажется, рядом появилось место, на чём можно сидеть, и раздался тихий плач, мне стало невероятно обидно за такое отношение и, причём не ко мне, а к ней, пусть меня сравнили с трупом. Стало обидно и злостно, открыв глаза, я смотрела на Людмилу, на женщину, что сидела под светом свечи, на прикроватном столике стоящей, она сидела в скромном старом кресле-качалке тёмного цвета. Потребовалось немало усилий, чтобы протянуть к ней руку и положить ей на колено, от неожиданности она дёрнулась и посмотрела на меня, её мокрые от слез глаза смотрели прямо на меня с надеждой, и словно умоляя не сдаваться. Она не обратила внимания, что её колено было испачкано моей кровью с ладони, пока Кацман спорил с ней, всё, что я могла в этот момент – это сжимать кулаки с такой силой, что ногти врезались в ладони до самой крови, но вместо того, чтобы злиться, она лишь аккуратно взяла мою руку в свою и прижала к себе:
– Как ты себя чувствуешь? – тихим голосом, почти шёпотом, спросила она. Я лишь улыбнулась, её печаль в глазах плавно переменилась на искреннюю радость, и она улыбнулась мне в ответ. В этот прекрасный момент время словно остановилось, её морщинки у уголков глаз стали более заметными, а губы, растянутые в улыбке, что показывали часть её немного пожелтевших в силу возраста зубов. Морщинки на лбу разгладились, и она прошептала:
– Всё уже хорошо. Но мне так жаль.
Так она просидела ещё минут тридцать, а может и дольше, и лишь когда её слезы исчезли, она произнесла:
– Я вернусь через минуту, только прошу тебя, не засыпай.
С этими словами она встала и словно кошачьей походкой вышла из комнаты. Шторы были распахнуты, а сами окна были приоткрыты, весь подоконник был заставлен цветами и букетами, что не так давно были собраны, свежие букеты были составлены из акаций (акация – символ бессмертия), хризантем (хризантема – зарождение женского начала, целомудрия и спокойствия), тюльпанов (тепло, любовь и счастье) и Анютиных глазок (любовь и верность), но больше в глаза бросались чёрные розы (восхищение силой духа), что буквально только несколько часов назад раскрыли свои бутоны. Комната была наполнена ароматами этих цветов и свежестью, в окно пробивался яркий рассвет, за которым были видны кроны деревьев цветущей вишни. Осматривая комнату, которая выглядела так же, как и при моём первом пробуждении, за исключением одного: на трюмо уже не было зеркала, и вместо папки на столе стоял граммофон и рядом с ним стопкой располагались виниловые пластинки. Одна была без упаковки, словно её собирались запустить в проигрыватель, но не успели. Я даже и не заметила, как в дверь вошла Людмила Ивановна и доктор Кацман.
– Доктор, посмотрите, она полностью в сознании и уже прошло её сонное состояние, мне кажется, она уже готова, – спокойным голосом и лёгкой, еле заметной улыбкой произнесла Людмила, прервав моё изучение комнаты. Повернув голову в их сторону, я подняла руку и помахала, приветствуя их. Я помню, что они меня не слышат, но им и необязательно, главное, что я жива, и поскольку это так, остальному смогу научиться, если постараюсь, и адаптироваться. Кацман подошёл ко мне, заметив рану на моей ладони, вновь достав свой фонарик, осмотрел мои глаза и горло. В этот раз от него не пахло одеколоном, вместо него ощущался приятный запах геля для душа или что-то на него похожее, с нотками тёмного шоколада. От удивления я улыбнулась так же непроизвольно, как и в первый раз, когда проявила свои эмоции. И Кацман это заметил, на что тоже мягко улыбнулся. Доктор также попросил следить за движением его указательного пальца, а затем сжимать и разжимать кулаки, его просьбы исполнила с лёгкостью, всё это было очень естественным, несмотря на то, что ещё какое-то время я и глаза открыть не могла без сильного старания. Он посмотрел в сторону Людмилы и жестом её пригласил к нам, всё это время она стояла у двери и наблюдала за происходящим, ждала, когда, наконец, закончится осмотр. Для неё, наверное, этот момент длился словно вечность, ведь она очень сильно переживала, и это было видно по её мимике и глазам, но сейчас в них загорелась надежда и радость.
