Догадливая. Она очень хорошо и верно понимает. В полной заднице.

Я помню, что ранее сказал Юлий.

— Твой брат…

В глазах Алехандры вспыхивает огонь, когда она поворачивается ко мне и перебивает:

— Мой брат прошел бы через адское пламя, если бы я сказала ему, что это мне поможет. — Она слегка качает головой. — Он хороший человек. Я не могу сделать с ним такое. Я не могу стоить ему жизни.

Может быть, Юлий не совсем свихнулся, когда предположил, что Алехандра может быть ценной. Она знает, как устроена жизнь. Несомненно, находясь на троне, она видела и слышала то, что может иметь для нас большое значение. Я испытываю удачу, маскируя возбуждение, говоря с полной скукой на лице:

— Ты права. Ты в полной заднице. — Я слабо пожимаю плечами. — Что есть, то есть, если, конечно, ты не сможешь доказать свою полезность.

Она замирает рядом со мной. Она моргает своими спокойными карими глазами, широко раскрытыми, с ложной невинностью, длинными ресницами, подрагивающими в попытке симулировать растерянность. Но эти её глаза… черт побери, они просчитывают вероятность.

— Полезность? Какую именно?

Я ухмыляюсь про себя.

О, господи, Алехандра. Какие секреты ты хранишь в своей маленькой головке?

Я соскальзываю с одеяла, чтобы встать у кровати.

— Это не имеет значения. Как ты и сказала… — Я поворачиваюсь и иду к двери, жестоко улыбаясь. — Ты уже мертва.

Подойдя к двери, я слышу, как шуршит одеяло, слышу, как она в панике спрашивает:

— Ты все еще собираешься убить меня, правда?

— Нет. — Я бросаю ей через плечо садистскую ухмылку. — Я решила отдать тебя на съедение волкам.

На ее лице появляется выражение ярости. Её лицо вспыхивает, грудь вздымается, ноздри раздуваются, и эти милые глаза пылают, когда она стискивает зубы, тянется к краю кровати, поднимает хрустальную вазу с белыми розами из кристаллов Сваровски, поднимается на четвереньки и швыряет её в меня изо всех сил, выпуская череду испанских проклятий.

Я не моргаю, когда ваза врезается в дверь левее моей головы, разбиваясь на мелкие кусочки. Проклятия продолжаются сыпаться, и мои глаза закрываются, а сердце бьется быстрее. Неправильный выбор времени, я знаю. Чувства жара и похоти нахлынули на меня, и я прикусываю губу, чтобы подавить свое внезапное возбуждение.

Алехандра должно быть заметила изменения во мне, потому что губы на ее прекрасном, покрасневшем лице перестают двигаться, и она пристально смотрит на меня в замешательстве.

Демонстративно глядя на ее упругое, миниатюрное тело, образы этой раненой птицы с ее пышными, мягкими губами, прижимающиеся к моим, снова и снова проносятся в моей голове, и я тихо предупреждаю ее:

— Никогда не борись со мной. — Ее брови сдвигаются в хмуром выражении, и чтобы прояснить ситуацию, я добавляю: — Если только ты не хочешь меня трахнуть. Это достаточно ясно для вас, миссис Гамбино?

— Кастильо, — поправляет она, и ярость на ее лице исчезает.

Я понимаю, что она сказала, но склоняю голову и спрашиваю:

— Прошу прощения?

Она снова ложится на кровать спиной ко мне и жестко произносит:

— Больше никогда не называй меня Гамбино. — Затем она добавляет: — Я буду Кастильо до самой моей смерти.

Отлично, теперь мы к чему-то пришли.

Это не было похоже на заявление преданной жены, не говоря уже о том, что она любила своего мужа. Я знала, что в Дино и Алехандре было что-то странное с того момента, как увидела их вместе, но я, казалось, была единственным человеком, который это заметил, — кроме Мигеля Кастильо. Они казались слишком совершенными, слишком собранными. Это было отвратительно, правда. Для кого-то они казались любящей парой, но для меня воздух вокруг них был неестественным. Принудительным. Они были только шоу.

Я повторяю ее слова.

— До самой твоей смерти. — Мои глаза пляшут искорками. — Не так долго осталось ждать.

Ее тон смиренный, она принимает сказанное:

— Нет. Не долго.

И что-то в том, как она это говорит, заставляет волосы на моем затылке встать дыбом.

Когда я понимаю, что стаю в дверях и смотрю на Алехандру, лежащую на кровати в полной тишине, больше минуты, я разворачиваюсь и шагаю по коридору и спускаюсь вниз по лестнице, мои каблуки стучат по полу.

Юлий встает со своего места на диване, и я поворачиваюсь к нему спиной, убирая волосы. Не медля ни секунды, он осторожно расстегивает мое платье до поясницы и спрашивает:

— Ну?

Вот она я, людоедка, с шелковистой кожей обнажённой спины стою перед этим красивым мужчиной и все, что он спрашивает: «Ну?»

Я напоминаю себе, что это Юлий, а Юлий никогда не позволяет мне играть. Он никогда не обманывал меня и не давал обещаний. Он довольно скучный. Я даже не знаю, почему я хочу отсосать ему. Когда все это закончится, мне придется найти свой собственный источник развлечения, предпочтительно в виде мужчины, чей член настолько большой, что причиняет боль. А до тех пор у меня есть мои пальцы и моя драгоценная насадка для душа. Регулируемый водный напор.

Но внутри у меня все сжимается при воспоминании о первом взгляде Юлия на Алехандру, как он с нескрываемым благоговением смотрел на ее красоту, и о вспышке ревности на лице моего партнера, когда Алехандра поцеловала своего мужа.

Я видела это.

Я, бл*дь, видела это. И это мне не понравилось.

Он никогда не смотрел так на меня.

Раздраженно вздохнув, я отхожу от него. Перед тем, как подняться наверх в свою комнату, я насмехаюсь над человеком, который этого не заслуживает. Держась за перила, прислонив туфельку на первую ступеньку, я признаюсь:

— Я поднялась туда, чтобы сделать то, на что тебе не хватило мужества. Я пошла, чтобы всадить пулю ей в голову. — Его челюсть сжимается от моего признания, я продолжаю: — Не имеет значения. — Поднимаюсь по лестнице с бесстрастной улыбкой. — Крошка собирается покончить с собой.

Подавись, босс.

Глава 17

ЮЛИЙ

Мне было шестнадцать лет, и я все еще был в колонии для несовершеннолетних, когда мне позвонили. Офицер, которого я считал своим другом — только наедине, — пришел с новостями. Он отвернулся, держа шляпу в руке, и сказал мне, что моя сестра Тоня приняла таблетки, и хотя ее желудок промыли, ей было плохо.

Что она не выживет.

Тоне было всего четырнадцать, когда она стала мамой. Когда наши родители умерли, ей помогала только сестра моей матери, наша тетя Джорджия, которая взяла на себя опеку над Тоней. С шестью детьми, которые были у тети Джорджии, было нелегко услышать тихий голос Тони над большинством. Всякий раз, когда у меня была возможность, я звонил, чтобы проверить мою младшую сестру и мою племянницу, но это было редко, и наши разговоры были короткими.

Тоня сказала мне, что быть матерью трудно. Она редко спала, а ребенок был требовательным. Тетя Джорджия помогала, позволяя Тоне спать, когда могла, но наша тетя должна была работать, чтобы содержать ее теперь уже разросшуюся семью. Смены тетушки Джорджии стали длиннее, потому что счета сами собой не оплачивались, и все хотели есть, а Тоня, в возрасте четырнадцати лет, которая должна была играть с куклами Барби, нянчилась с ребенком. С беспокойным ребенком.

В последнем звонке перед тем, как моя сестра попыталась покончить с собой, она говорила о том, чтобы отдать ребенка на усыновление, отказываясь произносить имя Кира. Она сказала мне, что она ужасная мать и ее ребенок заслуживает лучшей жизни. Тоня заявила, что ребенок не виноват в том, что она родилась в нашей семье. А я безэмоционально сидел, молча слушая маленькую девочку, которая выросла слишком быстро и была вынуждена принимать решения, которые не должен был принимать четырнадцатилетний подросток.

Прежде чем наше время истекло, я сказал своей сестре, что люблю ее, и что ей нужно делать то, что она считает правильным, я поддержу ее решение. Но правда была в том, что я не хотел, чтобы мою племянницу удочерили.