Ну да, а вот и мое фото – я похожа на слизнячка, пускаю слюнки. Похоже, рот я научилась закрывать, только когда научилась говорить.
– Ты была таким ребенком, которого можно было положить на покрывало, уйти на три часа, вернуться – а он и не пошевелился, – одобрительно говорит мама. – Вот тогда-то я и поняла, что ты у меня настоящий мыслитель.
А вот снимок, на котором меня держат руки в черных рукавах, а над головой у меня парит белый прямоугольный воротничок – но не как нимб, а, скорее, как первая страничка новенькой тетради. А вот мой отец в ужасающем, тесном матросском костюме. А вот он – Дракула-пролайфер [3]. А вот он в плавках на берегу живописного озера, лежит между двумя барханами, похожими на ягодицы.
– Из крайности в крайность, верно? – замечает Джейсон. – Он вечно либо голый, либо в рясе до пола.
На следующем фото отец сидит на хромированном мотоцикле с вишневыми вставками и подпирает собой мою мягкую и как будто бескостную фигурку в пижаме. Мои глаза полны непролитых слез, потому что я в этот момент думаю о несчастных случаях, авариях и прочих опасностях, которые неизбежно с тобой произойдут, если начнешь гонять на этой рычащей штуке. А вот отец лежит на спине и делает вид, что хочет откусить мне щечки, ушки и ручки. Отец загорает полулежа, раскинув ноги, а у него на коленях резвятся щенки терьера.
– Скажите мне, что на нем тут есть одежда! – умоляюще восклицает мой муж.
– Трусы, – отвечает матушка, склонив голову набок и чуть прищурившись. – Одни трусы.
– Вот отсюда ты и произошла, – говорит он, указывая на белый треугольник в центре шерстяного собачьего урагана. – Во-от отсюда.
Я закрываю глаза, пытаясь это развидеть. Мне приятнее думать, что я порождена силой мысли, что я зародилась у него в голове и нигде больше.
А на следующем фото мой отец стоит перед алтарем в девственно-белой рясе, готовый принять незримое благословение и войти в ту жизнь, свидетельницей которой я была, во всей ее странности, невозможности и явных противоречиях. Католическим священникам по определению не разрешается вступать в брак, но моему отцу каким-то образом удалось обойти все эти ограничения и, несмотря ни на что, получить свой воротничок. Он стал для меня исключением из правил еще до того, как я вообще поняла, что такое правила. Лазейкой в образе человека, через которую я и проскочила в этот мир.
– Вы только посмотрите на него, – бормочет Джейсон с почти благоговейным трепетом в голосе и отчаянной попыткой понять – во взгляде. Но вера и отец преподали один урок: уметь жить в окружении загадок и тайн – и любить такую жизнь.
Бывают люди настолько неординарные, что их очень трудно представить младенцами, в подгузниках, нескольких дней отроду, но мне почему-то всегда было очень легко представлять отца ребенком – так и видела, как он вальяжно лежит на спине среди свежих простыней, покуривает толстенную сигару, празднуя собственное появление на свет, а затем с шиком гасит эту сигару о нос своего первого плюшевого мишки.
Он явно страдал (а может, и наоборот) от врожденного озорства. И был либо любимым ребенком, либо человеком, который везде и всюду утверждает, что это так, хотя на самом деле – нет. Даже на самых ранних детских фотографиях отец улыбается, как мультяшный злодей, потирающий ручки, словно мгновение назад фотограф, делавший этот снимок, на глазах у него ухнул в люк. Его волосы, темные и вьющиеся, змеились кверху, точно дым от незаконного костра. Он был одновременно и херувимом, и чертенком – в возмутительно коротких штанишках. Близорукость, которую почему-то унаследовала только я, проявилась уже тогда и вынудила его носить очки с линзами толще, чем стекла в автомобиле Папы Римского. Движимый своими хотелками, непомерными даже в детстве, он, бывало, прокрадывался на коктейльные вечеринки своей матери, объедал все креветки с серебряных блюд и с хихиканием уносился прочь. А бабушка потрясала ему вслед розовой лапкой, в которой обычно держала бокальчик джина с тоником, и пыталась поймать шалунишку, но штука в том, что моего отца поймать было невозможно. Он всегда был сама внезапность.
Вместо того, чтобы любить поезда, как это делали более приличные и хорошие мальчики, он приходил в восторг от бетономешалок, чья работа заключалась лишь в постоянном и стабильном вращении и перемешивании.
Уверена, ему не давало покоя устройство нашего мира. И что он потянулся к раю лишь потому, что под небом Цинциннати было невозможно тянуться к аду. Прошло совсем немного времени, и он превратился в ухмыляющегося подростка-атеиста, чьей религией были рок-н-ролл, обтягивающие джинсы и отсутствие всякого уважения к старшим. Он играл на гитаре, закинув ноги на стену и взрывал вишневые бомбы в школьных туалетах. Он первый в школе отрастил длинные волосы – но не до плеч, а скорее в виде непокорного облака вокруг головы, и когда его попытались выгнать за это из школы – лишь рассмеялся. С моей мамой он познакомился в 1968 году, когда они оба отбывали наказание в классе по алгебре. Я всегда с огромным удовольствием представляю себе эту сцену. Так и вижу, как моя миниатюрная матушка произносит во всеуслышанье: «Почему-то в этой школе жвачку выбрасывать не умеют одни, а расплачиваться за это должны другие». Мой отец поднял взгляд от парты, с которой соскабливал эти самые жвачки, и его точно громом поразило. Как и все смутьяны, он испытывал тайное желание жить по правилам и любить такую жизнь. Спать, завернувшись в свод правил, под пухом которых ему было бы так уютно и хорошо. Она стояла в дверном проеме кабинета, окруженная нимбом восхитительной, сияющей неприкосновенности, и в тот момент мой отец решил, что женится на ней. Он преследовал ее везде и всюду, приставал к ней, провожал до дома, бросал камешки в ее окна и настойчиво повторял один и тот же вопрос: ты выйдешь за меня?
А вот и фото моей матери – она держит отца за руку, суть Мадонна с овальным личиком, безлико-миловидная, но левый клык в улыбке выдает в ней загадочное озорство.
– Почему ты согласилась? – спрашиваю я, хотя и так знаю ответ. Мама обожает спорить, а любовь – единственный спор, который можно выиграть согласием.
– Он тогда был хулиганом, – вспоминает она, – но я знала, что еще сделаю из него католика, потому что по-настоящему плохие люди всегда рано или поздно обращаются к христианству. Святой Павел был самым страшным хулиганом в истории, но жизнь сбросила его на землю, и вот – он попал в Библию.
Я уже давно и безнадежно утратила связь с этими корнями и больше всего чувствую себя католичкой лишь в те минуты, когда думаю о том, сколько ирландцев должно было заняться сексом, прежде чем возникла бы статистическая вероятность, что на свет появлюсь я. Моя матушка была последней в этой километровой очереди – вторая из шестерых детей в семье, выросшая в соседнем районе, где на каждом углу стояло Святое Что-Нибудь, и носившая горстку четок в кармане вязаного кардигана. Если сравнивать религию со спортом, то у моей матери был врожденный талант. Ей даже задумываться не приходилось, руки, как говорится, сами делали – они крестили и складывались в молитве по неуловимому наитию, потому что именно эти движения нравились ее телу больше всего, так же как телу прыгуна через барьеры больше всего нравятся прыжки. Она сказала моему отцу «да», ликуя про себя, что наконец-то одержала победу в споре, и в восемнадцать лет мои родители уже стояли у алтаря.
Она каждое воскресенье исправно посещала церковь, что мой отец находил «чертовски забавным». Он же, в свою очередь, не собирался сидеть взаперти в маленьких душных помещениях и выполнять трюки по команде. Вместо этого он вступил в ряды военно-морского флота и погрузился в океан в самом маленьком и душном помещении, которое только можно себе представить: атомной подводной лодке «USS Flying Fish». Именно там, в жерле клаустрофобии, ядро его жизни расщепилось в ядерно-зеленом сиянии и свершилось его собственное сотворение. А произошло это во время ночного просмотра фильма «Экзорцист». В каюте было темно, вокруг папы в жутковатом свете цвета горохового супа сидела кучка матросов, перепуганных до чертиков. И именно в тот момент страх Господень влетел в моего отца, как дротик в яблочко. Он смотрел, как голова девочки вращалась, разворачивая перед ним скрытую и непознанную сторону жизни, и его собственная голова тоже пошла кругом. За время службы на той лодке матросы посмотрели «Экзорциста» еще семьдесят два раза, и с каждым новым разом мой отец все больше и больше обращался в христианство.
