Черная земля врезается в край солнца. Улица теперь уже вся в тени. Последний низкий луч заглядывает в комнату и гаснет. За спиною командира в сумерках громко смеется раненый, потом смех его переходит в невнятное довольное бормотание.
Незадолго до темноты на мосту появляется отряд. Пока еще не совсем смерклось, можно разглядеть, что солдаты в хаки и каски у них плоские, но разглядывать уже некому, потому что, когда несколько человек из отряда поднялись наверх, командир лежал поперек окна около остывшего пулемета, и они решили, что он мертвый.
На этот раз Мэтью Грей прочел приказ о награждении. Кто-то вырезал из газеты и прислал ему, а потом он переслал сыну с письмом в госпиталь.
"...Раз уж тебе вышло пойти на войну, мы рады за тебя, что ты так отличаешься. Мать думает, что ты уже свое отбыл и что пора тебе вернуться домой. Да, женщины в таких делах не понимают. Но я и сам думаю: пора кончать, повоевали. Что толку? Жалованье прибавляют, а харчи такие дорогие, что никому от этого никакой пользы, кроме спекулянтов. Когда уж до того довоевались, что и от побед проку нет и никакого преуспеяния для народа, который побеждает, тогда, значит, пора кончать войну".
V
Рядом с Греем на койке, а потом в кресле на длинной стеклянной веранде лежал лейтенант. Они часто разговаривали. Собственно, разговаривал лейтенант, а Грей слушал. Лейтенант заводил разговор о мире, о том, что он будет делать после войны, и говорил так, как будто война вот-вот кончится и вряд ли затянется до Рождества.
- К Рождеству мы с вами опять будем там, - сказал Грей.
- Это после отравления-то газами? Таких больше на передовую не посылают. Надо сначала вылечить.
- Вылечат.
- До тех пор не успеют. К Рождеству все кончится. Не может это еще на год затянуться. Не верите? Мне иной раз кажется, что вам просто хочется вернуться на фронт. Но вот увидите, к Рождеству кончится, и я сейчас же двинусь куда-нибудь подальше. В Канаду. Здесь нам теперь нечего будет делать.
Он поглядел на соседа: осунувшееся, изможденное лицо, голова почти сплошь седая, лежит, закрыв глаза, греется на осеннем солнце.
- И вам тоже советую... Едем-ка вместе!..
- Мы с вами еще встретимся в Живанши на Рождество, - сказал Грей.
Но они не встретились. Одиннадцатого ноября {4} он был в госпитале. Слышал, как звонят колокола. И на Рождество он был еще там. Получил письмо из дому.
"Теперь тебе уже можно домой приехать. Сейчас самое время. Нынче им корабли пуще прежнего нужны будут. Потешились они своей гордыней и тщеславием, теперь кончено".
Военный врач весело приветствовал его:
- Эх, черт, застряли мы с вами здесь; вот бы сейчас очутиться в Девоне... соловьи поют, самое время. - Он простукивал ему грудь. - Так, пустяки, шумок маленький. Беспокоить вас не будет. Ну, от войн надо подальше держаться. И это вам, пожалуй, поможет, с этим вас другой раз не потянут. Он ждал, что Грей улыбнется, но Грей не улыбнулся. - Ну их к дьяволу! Теперь все кончено. Распишитесь-ка вот здесь. - Грей расписался. - Будем надеяться, что все это так же быстро забудется, как началось. Ну, желаю вам! - Он протянул руку, улыбаясь своей профессиональной, антисептической улыбкой. Бодрее, капитан! Желаю удачи.
В семь часов утра Мэтью Грей, спускаясь с холма, увидел высокого человека с лицом больничного цвета, одетого по-городскому, с тростью в руке, - и остановился.
- Алек... - произнес он. - Алек...
Они поздоровались за руку.
- А ведь я не... Вот ты... - Он смотрел на сына, на его седую голову, на закрученные иголочками усы. - Так, значит, ты писал: у тебя теперь две ленточки для шкатулки. - И в семь часов утра Мэтью Грей повернул обратно домой. - К матери пойдем.
И тут на минуту вернулся прежний Алек. Может быть, он не так далеко ушел, как ему казалось, а может быть оттого, что он поднимался в гору, это внезапное возвращение - пусть даже на один-единственный миг - было для него чем-то вроде обвала, который совершается так же мгновенно: сорвался камень и покатилась лавина.
- Пойдем на верфь, отец!
Отец твердо шагал впереди и нес свой судок с завтраком.
- Успеется, - отвечал он сыну.- Пойдем к матери!
Мать встретила его в дверях. А за ней он увидел Пратца Мэтью, который теперь уже стал взрослым, и Джона Уэсли. И Элизабет, которой он никогда не видел.
- Ты, значит, домой, форму-то не надел? - спросил братец Мэтью.
- Нет, - отвечал он. - Нет, я...
- Матери хотелось поглядеть на тебя в полной форме, со всеми моими отличиями, - сказал отец.
-Нет! - воскликнула мать. Нет, нет. Не надо.
- Полно, Энни, - сказал отец. - Он теперь капитан Две ленточки у него будут лежать в шкатулке. Чего скромничать. Храбрецом показал себя. Как и должно. Ну, теперь не до того. Настоящая форма для Грея - это рабочие штаны да молоток.
- Да, сэр, - сказал Алек, который уж давно понял, что ни одному человеку не дано храбрости, но что любой может нечаянно угодить в храбрецы, вот так же, как любой может оступиться на улице и угодить в зияющий люк.
Он ничего не говорил отцу до самого вечера, пока мать и дети не улеглись спать.
- Я поеду обратно в Англию, мне обещали работу.
- Ага, - протянул отец, - в Бристоль, что ли? Там тоже корабли строят.
Ярко горела лампа, и чуть поблескивали слабые блики на черной полированной крышке дедовой шкатулки. За окном шумел ветер, нагонял облака, и небо становилось похожим на темную глубокую миску, а дом, пригорок и мыс вырезались из черной пустоты. - Ночью непогода будет, - сказал отец.
- Можно и кое-что другое делать, - сказал Алек. - У меня там друзья есть.
Отец снял очки в стальной оправе.
- Друзья, говоришь? Военные, верно, офицеры?
- Да, сэр.
- Друзей оно хорошо иметь, посидеть с ними вечерок у огонька, поговорить, ну, а кроме-то... ведь только те, кто любят тебя, стерпят твои недостатки. Крепко надо любить человека, Алек, чтобы все его несносные привычки терпеть.
- Да это не такие друзья, сэр, просто... - И он замолчал. Он не смотрел на отца. Мэтью сидел молча и медленно протирал большим пальцем очки. Слышно было, как шумит ветер. - Если у меня не выйдет, вернусь сюда, на верфи буду работать.
Отец посмотрел на него задумчиво, все так же медленно протирая очки.
