Изложив Дегаеву и Спандони общее положение дел: полное уничтожение личного состава Комитета; прекращение всех изданий и закрытие типографий; состояние революционных финансов и живых сил в Одессе, Киеве, Харькове, Орле, Москве и Саратове; потерю связи с Петербургом, разоренным катастрофой в июне, я предложила обсудить вопрос, как восстановить революционный центр и революционную прессу, этот важный показатель существования партии.

Мой собственный план восстановления центра состоял в том, чтобы извлечь из военной организации человек пять, наиболее выдающихся по своим способностям и характеру. Вместе с нами они должны были взять на себя общепартийные обязанности исчезнувшего Комитета и для этого, оставив военную службу, выйти из военной организации, поддерживая с ней лишь те отношения, какие раньше имел Комитет.

Я мотивировала этот план тем, что, кроме военной среды, в настоящий момент неоткуда взять нужных людей; что положение партийных дел не давало на неопределенно долгое время никаких надежд на то, что военная организация потребуется для выполнения той цели, для которой она создавалась. Этой целью, с одной стороны, была поддержка вооруженной силой того народного и общественного движения, которое могло возникнуть стихийно после 1 марта, или дальнейших фактов подобного рода; с другой стороны, задачей ставилась организованная попытка восстания силами, подготовленными партией в войске, в рабочем классе и в интеллигенции. Но если в январе - феврале 1881 года при обсуждении возможности инсуррекции Комитет ясно видел, что этих организованных сил в данный {347} момент слишком мало для подобной попытки, то после всех потерь, испытанных в Москве и Петербурге в течение 1881 и 1882 годов, всякую мысль о том, чтобы почин уличной борьбы против правительства партия взяла на себя, надо было решительно оставить. Но в таком случае для чего в данный момент служила бы военная организация? Ее члены были связаны серьезным обязательством поднять оружие по призыву своего центра. Если же этого призыва нельзя было ожидать, то терялся всякий смысл чисто словесных обязательств, подвергавших, однако, чрезвычайному риску тех, кто их давал. Правда, я не предлагала распустить военную организацию - это могло быть делом вновь организованного общего центра. Быть может, он изменил бы ее программу и придал бы ей более пропагандистский, подготовительный характер. Но в данную минуту в видах общего положения партии мне казалось наиболее целесообразным взять офицеров Завалишина, Рогачева, Ашенбреннера, Похитонова и Крайского из военной организации и вместе с ними приняться за упорядочение всех общепартийных дел. Я знала, в каком неподвижном состоянии находятся военные группы Одессы и Николаева, и сильно подозревала, что и в Петербурге всякая деятельность замерла после того, как Суханов, а потом Буцевич были арестованы. Обследовать в этом отношении Петербург и передать намеченным лицам мое предложение всего удобнее было Дегаеву, как человеку, в Петербурге известному, и я предлагала, чтобы он взял это на себя.

Спандони и Дегаев одобрили мой план, и объезд военных организаций Дегаевым был решен; вместе с тем по моему же предложению было решено, что после поездки в Петербург и на юг - в Одессу и Николаев - Дегаев поселится с женой в Одессе, где я организую типографию, хозяевами которой будут он и его жена.

Так и было сделано. С Похитоновым легко было встретиться: он служил в Кобеляках, Полтавской губернии; мы вызвали его в Харьков, но когда после первого свидания Дегаев письменно поставил ему вопрос об оставлении военной службы и вступлении в {348} центр, то он отказался; он не мог решиться на предлагаемый шаг, потому что страдал болезнью настолько серьезной, что врачи предсказывали психическое заболевание, если он попадет в неблагоприятные условия тюрьмы. Тяжело было узнать об этом; но отказ не спас Похитонова от Шлиссельбурга, где предсказание врачей сбылось полностью: он сошел с ума и в 1896 году был переведен в Петербург, в Николаевский госпиталь, где вскоре умер, как это описано в биографическом очерке, написанном мной и помещенном в "Галерее шлиссельбургских узников"**.

______________

** См. Вера Фигнер, Полн. собр. соч., т. IV.

Через посредство Похитонова Рогачев был вызван мной с места службы в Полтаву, где я встретилась с ним. В нескольких длинных беседах мы обсудили все вопросы, и Рогачев дал согласие выйти в отставку и отдаться общереволюционной деятельности.

В Одессу и Николаев я дала Дегаеву все нужные адреса и указания. Там он встретил отказ Крайского и согласие Ашенбреннера. Последний затем начал хлопотать об 11-месячном отпуске и, когда получил его, уехал в Петербург.

В Петербурге Дегаев виделся с членами военной организации и подтвердил мое предположение, что ее деятельность сошла на нет: в самом деле, со времени ареста Суханова ни личный состав организации не увеличился, ни прочных связей в провинции с тех пор не было заведено. Какой ответ дал Завалишин, я в настоящее время не помню. Вероятно, этот ответ не был так категоричен, как ответ Ашенбреннера и Рогачева, иначе это осталось бы в памяти.

2. СВИДАНИЕ

С МИХАЙЛОВСКИМ

15 октября, в то время как Дегаев находился в отъезде, ко мне в Харьков неожиданно приехал Михайловский. Разыскав меня, он сказал, что целью его приезда является весьма важное дело, по {349} которому необходимо получить ответ. Это дело состояло в следующем: в Петербурге к нему явился известный литератор Николадзе и сообщил, что одно очень высокопоставленное лицо ** просило его быть посредником между правительством и партией "Народная воля" и поручило ему войти в переговоры с Исполнительным комитетом для заключения перемирия.

______________

** Граф Воронцов-Дашков.

Правительство, со слов Николадзе, передавал Михайловский, утомлено борьбой с "Народной волей" и жаждет мира. Оно сознает, что рамки общественной деятельности должны быть расширены, и готово вступить на путь назревших реформ. Но оно не может приступить к ним под угрозой революционного террора. Этот террор, только он, препятствует осуществлению этих реформ. Пусть "Народная воля" прекратит свою разрушительную деятельность, и они будут проведены. Если "Народная воля" решится воздержаться от террористических актов до коронации, то при коронации будет издан манифест, дающий: 1) полную политическую амнистию; 2) свободу печати и 3) свободу мирной социалистической пропаганды. А в доказательство своей искренности правительство освободит кого-нибудь из осужденных народовольцев, например Исаева.

Выслушав Николадзе, Михайловский решился повидаться с кем-нибудь из членов Исполнительного комитета, а так как единственным представителем его в России оставалась я, то он и передает мне то, что слышал от Николадзе.

Сам Михайловский придавал большое значение миссии, возложенной высокопоставленным лицом на Николадзе. Я же нашла в ней повторение того, чем в 1879 году прокурор Добржинский обольстил Гольденберга. Добржинский тоже уверял Гольденберга в благожелательности правительства, которому в проведении необходимых реформ мешает террористическая деятельность Исполнительного комитета. Во имя блага родины он увещевал Гольденберга пожертвовать друзьями и товарищами и расчистить широкий путь к свободе русского народа. {350}

Результаты известны: Гольденберг раскрыл все, что ему было известно, и хотя физически не отдал никого в руки правительства, но дал некоторые адреса, описал наружность, дал характеристику всех лиц, которых когда-либо встречал, а когда увидел, что обманут, повесился в Петропавловской крепости, как нас тотчас же уведомил Клеточников (летом 1880 года).

Я не буду здесь приводить все доводы, которые убеждали меня в том, что это ловушка, чтобы, завязав переговоры, обеспечить безопасность коронации, или же обыкновенная хитрость полицейского сыска, для того чтобы найти нить, по которой можно было бы проследить народовольческую организацию. Желающие могут найти все подробности об этом в моей статье "Из политической жизни 80-х годов" ***. На все мои возражения, указывающие на несерьезность и даже опасность каких бы то ни было сношений по данному делу, Михайловский поставил вопрос: "А может ли фактически партия произвести какие-нибудь террористические действия в настоящее время?"