Во время эпидемии, когда старая-престарая прислуга их заболела холерой, Елизавета Васильевна, как рассказывала нам наша мама, не обращая внимания на больную, с утра ушла по своим делам из дому, заперев кухарку одну в квартире. Вечером, когда вернулась, та была уже в агонии, и Елизавета Васильевна, наняв извозчика и посадив больную себе в ноги, свезла ее в больницу, где та и умерла.
И эту ужасную женщину мать приглашала летом гостить к нам. Тут воочию каждый день мы видели ее бесцеремонный эгоизм и от всей души возненавидели непримиримой детской ненавистью. Ее лицо было довольно красиво, но эта ровесница матери по годам была настоящей великаншей - самой высокой женщиной во всей Казани; очень толстая, она весила ни больше ни меньше как восемь пудов. Уж одно ее большое жирное тело отталкивало нас. Соответственно росту и дородству Елизавета Васильевна обладала громовым голосом и злоупотребляла им, не щадя ушей ближних. В Христофоровке, а позднее в Никифоровке она гремела по всему дому, никогда не справляясь, не спит ли кто и не беспокоит ли она кого-нибудь. При приезде происходил шумный выбор самой удобной и спокойной комнаты; затем захватывалось самое мягкое кресло и прохладное место у окна в зале; за столом Елизавета Васильевна, как коршун, опускала вилку на самый большой и лакомый кусок, облюбованный на блюде, а при увеселительных поездках занимала самое удобное и притом такое большое место, что на нем легко поместились бы двое. Шалуны-братья, в особенности Коля, находили необыкновенное удовольствие в том, чтоб делать Елизавете Васильевне мелкие неприятности: они усаживались на ее любимое кресло или, как только лошади подъезжали к крыльцу, летели со всех ног, бросаясь к "долгушке", чтоб не дать великанше сесть там, где ей нравилось. Тогда поднимался крик: "Катенька! а Катенька!" - звала она мамочку к себе на помощь. Мать являлась и с обычной кротостью водворяла порядок, прогоняя дерзких мальчишек. {75}
За столом отец обыкновенно поддразнивал Елизавету Васильевну разными шутками, вызывая на высказывание ее взглядов на людей и на жизнь. Она легко поддавалась и разражалась парадоксами и пессимистическими резкостями, которые по своем карикатурности заставляли смеяться взрослых, а затем и нас. В общем, ее отношение к людям и обращение составляли такую противоположность всему поведению нашей деликатной матери, что и без ее тихой улыбки при эгоистических выходках Елизаветы Васильевны - улыбки, значение которой мы прекрасно понимали, - мы получали наглядный урок, как не надо поступать в повседневной жизни. С этой стороны ее приезды, хотя и неприятные для нас, были полезны, и некоторые анекдотические эпизоды ее грубости нередко вспоминались впоследствии, когда в семейном кругу мы говорили о детских годах.
Так, нельзя было без смеха вспомнить, как однажды она осадила невинную детскую просьбу брата. В главе "Няня" рассказано, какому спартанскому режиму подвергал нас отец, не позволяя, например, давать нам белого хлеба. Случилось, однако, что раз в отсутствие отца и матери, когда мы оставались одни с Елизаветой Васильевной, за чаем она дала нам по сдобному сухарю. "Ma tante,- сказал брат Петр, съев свой сухарь,- donnez-moi encore des biscuits". - "Ишь, как разбисквитился! - загремела наша опекунша.- А не хочешь ли черненького хлебца?" И сухаря, конечно, не дала.
Много лет спустя, когда братья преуспели на жизненном поприще и могли широко удовлетворять свои аппетиты, это классическое "Ишь, как разбисквитился" не раз фигурировало в их доме за богатой трапезой, когда некому уж было сделать окрика: "А не хочешь ли черненького хлебца?" {76}
Глава вторая
1. ГУВЕРНАНТКИ
В 60-м году, когда мне стукнуло 8 лет, для нас, троих старших, пригласили гувернантку.
Мать ездила со мной в Свияжск, кажется на богомолье, и там в семье родственников видела результаты педагогической деятельности Надежды Дмитриевны Русской, как звали мою будущую воспитательницу. Юленька, девочка на один год старше меня, играла на фортепиано, говорила по-французски и танцевала болеро и качучу. Чего же лучше? К неудовольствию родственников, Надежда Дмитриевна оставила их и переехала к нам в Христофоровку.
Ей было лет 26 или несколько больше. Белая, полная и румяная, она одевалась небрежно, носила стриженые волосы в кудряшках, хромала на одну ногу и не разлучалась с черным пуделем, которого, к негодованию няни, стригла, купала и расчесывала, немало отдавая времени этому псу. С нами, тремя старшими, она тотчас занялась тем же, чем занималась в Свияжске с Юленькой: французским языком и танцами, а со мной - еще и музыкой. Танцы для меня и Лиденьки были довольно-таки мучительны: сначала мы изучали "позиции", и одолеть "первую" стоило много труда. Для нее Надежда Дмитриевна заказала даже особые деревянные станки: они состояли из доски с выдолбленными на ней подошвами для ног и двух вертикальных стержней, за которые надо было держаться руками. Не держась за эти палки, невозможно было устоять на ногах, так как требовалось поставить обе ступни в одну линию - пятка к пятке. Танцы все же пошли успешно, и вскоре я, одетая в розовый шелковый сарафан и бархатный кокошник, а Лидия, переодетая мальчиком, могли в присутствии многочисленных гостей в Тетюшах, в доме дедушки, пожать лавры, отплясывая "Русскую". {77}
Музыкой я занималась охотно, потому что вообще любила учиться, и аккуратно, не тяготясь, высиживала положенные два часа за гаммами. Но маленькие руки не могли взять октаву, и, чтобы поскорей добиться этого, Надежда Дмитриевна ночью подходила к моей кровати со свечой, брала руку и растягивала мне пальцы. Конечно, я просыпалась, но, подчиняясь неизбежному, предпочитала представляться спящей и лежала неподвижно, закрыв глаза, чтоб "не разгулять сон".
Гораздо хуже обстояло дело с французским языком. Едва заучили мы, трое, какой-нибудь десяток французских слов, как Надежда Дмитриевна потребовала, чтобы мы говорили между собой не иначе как по-французски, а за русский язык установила позорное наказание. Она вырезала из картона кусок в форме большого языка, оклеила его розовой бумагой и повесила на ленту. Тот, кто заговаривал по-русски, получал на шею это украшение. Разумеется, носить его никому не было лестно, и мы старались больше молчать и со вниманием подкарауливали друг друга, чтоб, сбросив с себя, поскорее повесить "красный язык" на соседа.
По части наказаний Надежда Дмитриевна была довольно изобретательна. Так, за рассеянность, незнание урока или за шалость она надевала на виновного "дурацкий колпак". Этот ненавистный высокий, остроконечный колпак она сделала из толстой синей бумаги, сняв ее с головы сахара. Можно себе представить, какое отношение к себе возбуждала эта воспитательница такой системой наказания: мы не терпели ее, и няня вполне разделяла нашу ненависть. Няня-то и избавила нас от Надежды Дмитриевны, потому что сами мы не посмели бы протестовать. Удивительно, что за целый год ни мать, ни отец не заглянули в классную, не спросили нас, как идет учение, понятно, ни разу не видали никого из нас с языком на шее или с колпаком на голове. Лично меня Надежда Дмитриевна щадила: я была старшая, хорошо училась, а главное - была козырем, когда надо было блеснуть успехами. Нередко я видела ее несправедливость по отношению к сестре и брату, ее пристрастие ко мне, но отец и мать были так недоступны для детских излияний, что все приходилось таить в себе. {78} Наконец няня осмелилась и пожаловалась на "губернанку", и мы избавились от нее, пробыв под ее управлением один год.
2. ТЕТЯ ЛИЗА
К этому времени вышла из института тетя Лиза, о которой я уже упоминала, и я перешла под ее руководство. Тетя была типичная институтка старого времени: наивная, несколько восторженная и совершенно безыдейная. В институте она привыкла заниматься наружностью; во время занятий со мной она или сидела перед зеркалом, сооружая широкую, модную тогда прическу из своих густых волос, или отделывала миндалевидные ноготки своих маленьких ручек, пользуясь целым набором пилочек, ножниц и других инструментов. Приезды офицеров и прогулки с ними, домашние спектакли и поездки в Тетюши на пикники немало отвлекали ее от занятий, а потом она стала невестой лесничего Головни, и для нас из Москвы выписали новую гувернантку. Это была молоденькая, легко красневшая девушка, только что выпущенная из московского Сиротского института, Вера Ивановна Малинина. Добрая и ласковая, она тотчас же приобрела общую любовь в доме и занималась с нами очень толково, так что хорошо подготовила меня к поступлению в Родионовский институт в Казани.
