Как и всегда, Кан уставился себе под ноги. Его взгляд был пустым, отрешенным. Однако нечто необычное заставило его вздрогнуть, прийти в себя. Это был отдаленный стон, принесенный порывом ветра. Стонал человек. Кан знал это наверняка.

Он уже месяц не встречал ни одного живого человека. Пока он шел в тишине и одиночестве, Кан как-бы и сам переставал быть человеком, сливался с лабиринтом, становился им. Он – словно камешек, нагретый на солнце, перекатывался с места на место, не переставая быть частью дороги. Поначалу Кану нравилось это ощущение, но со временем оно стало угнетать. Ему хотелось видеть людей, знать, что и он еще остается одним из них. И чем дольше Кан был один, тем сильнее ощущал себя покинутым. Только слияние с лабиринтом помогало не сойти с ума, но это слияние доставляло мало удовольствия.

Заслышав далекий стон, Кан напрягся. Рука сама легла на рукоять ножа, хотя это было бессмысленно. Он понимал, что так не может стонать сильный, здоровый мужчина. А значит, кто-то угодил в лапы зверя или еще хуже – в руки дикарей. Если дикари до сих пор там, Кану потребуется вся его сила и расчетливость, чтобы одолеть их. Однако дикарей он не встречал много лет. Иногда ему казалось, что они и вовсе все вымерли. Да и не было на стенах лабиринта характерных для них разнокалиберных выемок, служивших лестницами.

Кан простоял не дольше минуты. Он и не думал залечь в кустах и дождаться, пока стоны стихнут. Он просчитывал, какие опасности могут таиться за поворотом.

Поправив охотничий нож на ремне, Кан уверенно пошел на звуки.

У стены, в тени густых кустов лежал старик. Лицо его обезобразила невыносимая боль, а руки ходили ходуном, кидаясь к коленям и тут же к горлу или к голове. Ноги старика были скрючены судорогой. Из-под оборванных штанин выглядывали лодыжки, покрытые язвами. Голеностопы ужасно распухли, покрылись бугристыми шишками. Кожа на них сделалась тонкой, белёсой. Лицо старика почти полностью исчезло под седой щетиной, а голова оставалась лысой, загорелой и чуть блестящей. Веки плотно, до глубоких морщин вокруг глаз, были сомкнуты. Старик раскачивался из стороны в сторону, сгибался пополам и разгибался снова. Боль была нестерпимой, но он лишь стонал, сдерживая рвущиеся наружу крики.

Кан оторопело глядел на старика несколько секунд, затем торопливо порылся в припасах, что вез в повозке, достал бутыль с зеленоватой жидкостью и быстрыми шагами подошел к нему. Завидев его, старик отшатнулся, прикрыл голову рукой, но тут же забыл про опасность – новая судорога скрутила ноги.

– Пей, – Кан приставил к губам открытую бутыль, наклонил, и заставил старика сделать большой глоток. – Хорошо. Теперь еще и будет легче.

На мгновение старик замер, ощутив знакомый вкус настоя. Затем жадно припал к бутылке, но Кан вовремя оторвал ее от губ старика.

Постепенно судороги проходили, старик успокаивался. Кан, тем временем, огляделся внимательнее. Чуть дальше стояла ноша старика – большая, неказистая и громоздкая. Лямки в спешке привязаны к цепким веткам кустов.

Старик был странником.

Он тяжело дышал, тело понемногу расслаблялось. Он блаженно прикрыл глаза, откинул голову, утёр рукой выступивший на лбу пот. Кан знал, от чего страдает старый странник. Он много раз видел распухшие от долгой ходьбы без легкого воздуха суставы. Он и сам боялся, что когда-нибудь его ноги откажут, а потому всегда носил при себе настой и лечебную мазь.

– Давно ты здесь?

Голос Кана звучал ровно, но внутри уже шевелился давний страх остаться без ног.

– Всю свою жизнь, – старик лукаво уставился на Кана, словно ждал, когда тот оценит его шутку.

Кан слишком устал, чтобы смеяться. Он только чуть прищурил глаза, изображая тень улыбки, затем уточнил:

– На этом месте.

– Хе, – не то кашлянул, не то усмехнулся старик. – Дня четыре уже лежу. Может больше. Разве это так важно? Главное ведь, что я здесь буду лежать и после твоего ухода. Здесь я останусь, пока не сдохну. Хе, – снова крякнул старик.

Кан задумчиво и немного рассеяно смотрел на него. Вид больного, но еще сильного странника заставлял его снова вернуться мыслями к цели его пути. Есть ли он, этот выход из лабиринта? А если есть, почему странники стареют и умирают в его стенах? Почему никто из них не выбрался, не построил новый мир из того, что всю жизнь тащит за собой в повозке? И если выход существует, почему этот старик так несчастен, ведь его ношу разберут по частям сотни других странников, и кто-то из них сможет выйти из лабиринта, построить свой первый дом за его стенами. И в этом доме найдется место частице ноши старика. Он сам будет там.

Кан понимал, почему старик несчастен. Он знал, что его ноша так и останется стоять здесь, пока не истлеет или ее не разнесет ветром по лабиринту. Всё, что собирает странник до конца жизни в свою повозку, никому, кроме него, не нужно. Только в детских сказках вещи странников обретают новую жизнь за стенами лабиринта. Кан слишком долго прожил, чтобы понимать, как выглядит правда.

– Останься со мной, – голос старика стал тише, из него почти исчезла насмешка, словно тот смеялся над судьбой, приковавшей его к этим кустам и этому повороту лабиринта. – Я хочу поговорить.

Сердце Кана сжалось. Он услышал в словах старика больше, чем тот готов был сказать вслух. Он услышал страх – страх умереть в одиночестве. Но законы странников запрещали провожать в последний путь соплеменников.

Кан отвел глаза, отвернулся. Подошел к ноше и стал бездумно перебирать вещи. Только спустя минуту он понял, что ищет.

– Я скоро умру. Если ты останешься со мной, разобьешь лагерь рядом, – понизив голос добавил старик, – узнаешь, кто мы такие на самом деле. Эту тайну не каждый может осмыслить. Разве что безумцы.

Он хрипло засмеялся, обнажив поредевшие зубы.

– И чем же я заслужил такую честь? – спросил Кан, пока рылся в походной сумке в поисках мази для больных суставов. Он не хотел ему грубить, но слишком вымотался, чтобы выслушивать очередную байку об избранности странников.

– У тебя взгляд человека, слышавшего прощальный крик своей матери.

Кан обернулся, застыл.

Он не сразу сообразил, что пытается сказать странник. А когда понял – внутренне улыбнулся, только вот улыбка получилась грустной. Он никогда не был решительным, смелым, способным преодолеть себя – уйти от матери не глубокой ночью, а на рассвете, зная, что ждет впереди. Где-то глубоко в душе Кан понимал, что всю свою жизнь он трусливо бежит от единственной доступной ему истины – выхода из лабиринта не существует. Он так и будет бродить по нему, пока не сдастся, не выдохнется или не заболеет, как этот старик. Однако Кан никогда не пускал эту мысль в пределы своего сознания, казалось, он даже не догадывался о ней. Может, потому улыбка получилась такой грустной?

– Это мазь из пятнистых грибов, – произнес он после паузы. – Мажь колени и голеностоп, пока полностью не впитается. К ночи станет легче, поспишь.

Кан протянул небольшой кожаный мешочек с мазью.

– Это слишком щедро для такого старого калеки, как я, – гримасу боли разбавила язвительная ухмылка. – Я все равно сегодня сдохну. Забери свою мазь, не переводи добро.

Кан отвернулся, принялся складывать обратно вытащенные из сумки вещи.

– Забери! – прикрикнул на него старик. – Пропадет твоя мазь.

– У меня есть еще, – не оборачиваясь ответил Кан.

– Еще есть, как же, – бурчал старик себе под нос. – Пятнистые грибы ведь на каждом повороте растут, а?

Кан не ответил.

Старик развязал мешочек, поморщился от запаха, окунул в мазь палец и, задрав штанину, стал неуклюже втирать ее в колено. Его глаза то сужались в щелочки от боли, то расширялись от удивления – по суставу расползался холодок. Кан не стал ждать, когда старик намажет разбухшие, словно разбитые изнутри голеностопные суставы. Он проверил лямки и повернулся уйти.

– Только не вздумай пробовать ее на вкус, – шутливо предостерег он калеку.