Новое произведение Микел Анджело Титмарша
цена сегодняшнего номера - 1 шиллинг;
VII часть "Ярмарки тщеславия",
с многочисленными гравюрами на стали и дереве
Картины английского общества
выполненные пером и карандашом!
У. М. Теккерей,
автор "Бала у миссис Перкинс" и проч.
Не так ли поступают все издатели - начинают рекламировать книгу, которая уже снискала популярность. Я никогда не мог их понять, вечно они трезвонят на каждом перекрестке о том, что и без них все знают. Но коль скоро это объявление вышло, мне стало ясно, что можно, наконец, разжать суеверно скрещенные пальцы и радоваться аплодисментам, если, конечно, у меня найдется для этого время - ведь надлежало ежемесячно представить очередной отрывок. Стараясь уложиться в крайний срок, я к середине месяца превращался в одержимого и клялся, что в следующий раз напишу два отрывка заранее, чтобы не знать гнетущего страха не добраться до конца главы, но ничего из этого не получалось. Я никогда не мог преодолеть себя и каждый месяц боролся не на жизнь, а на смерть, то и дело выныривая на поверхность, чтобы набрать воздуха в легкие и тотчас снова погрузиться в водоворот работы. Когда я перелистывал готовые страницы, я удивлялся осмысленности написанных мной слов, - казалось, я бросал их на бумагу как попало. Меня не покидало ощущение неразберихи и смятения, однако из неразберихи выходило - решусь ли выговорить? - гениальное творение. Я не гений и отлично это знаю, но при всей моей скромности не могу не поражаться тому, что "Ярмарка тщеславия" превышает средний уровень, - возможно, я писал ее, переродившись временно и перепутав смятение и вдохновение. Наверное, я себя переоцениваю, но одно я знаю твердо: с тех пор я больше никогда не ощущал смятения и, кроме скуки, ничего не подавлял, когда я писал другие книги, мешало мне не умопомрачение, а только лень, и больше никогда меня не увлекал могучий внутренний порыв, как было с "Ярмаркой тщеславия". Ужасно ли мое признание? Ужасно или нет, но, безусловно, грустно - грустно сознавать, что все те миллионы слов, которые я написал с тех пор, почти ничего не прибавили к итогу "Ярмарки тщеславия". Мой первый роман оказался самым лучшим, несравненно лучше остальных, правда, я не теряю надежды, что будущие поколения оценят "Эсмонда" вернее современников. Признаюсь, меня не покидают тревога и недоумение: отчего я больше никогда не мог приблизиться к искусству своего первого романа, а Диккенс непрестанно затмевает сам себя?
Надеюсь, вы читали "Ярмарку тщеславия"? Должно быть, читали, иначе вряд ли бы взялись за эту книгу, но если я ошибаюсь, остановитесь и прочтите; вернетесь к настоящей хронике, когда закончите. Я не намерен входить здесь в обсуждение моего романа, равно как и прочих моих книг, но лучше вам составить о нем собственное мнение, прежде чем выслушивать чужие, которые я дальше буду пересказывать. Лондон полон благодушных дураков, которые в ту самую минуту, как кто-то крикнет "Ах!", немедля вторят, словно эхо: "Потрясающе!" Но я в два счета научился отличать подлинное одобрение от пустопорожней лести. Несколько критиков проявили проницательность, однако большинство показали себя тупицами, которым я вежливо кланялся, отводя глаза. Мнения критиков - о, сколько бы я мог порассказать об этой братии! разделились. В июле 1848 года роман вышел отдельной книгой. Не стану утомлять вас, потрясая, словно стареющий актер, альбомом вырезок, но все же позвольте мне составить резюме. Сторонники поддерживали книгу по большей части не из-за ее литературных достоинств, хотя кое-кто их признавал, но потому, что видели в ее авторе всесильного моралиста, бичевавшего пороки во имя исправления человечества; а нападавшие считали, что чувства, в ней выраженные, развращают читателей и основаны на искаженных представлениях об обществе. Замечу, что их рассуждения о том, как я извращаю действительность, звучали смехотворно: под пером иных запальчивых критиков мои герои становились неузнаваемы. Обычно здравый Белл заявил во "Фрейзерз Мэгэзин", что "люди, населяющие пестрые сцены "Ярмарки тщеславия", настолько же порочны и гнусны, насколько сознательное преувеличение самых подлых качеств способно их такими сделать". Бог мой, где Белл живет? Затем Форстер из "Экзэминера" заговорил о "неискупленном пороке" и о том, что "книга перенасыщена миазмами людского безумия и зла". Ринтоул из "Зрителя" пошел еще дальше, он сделал вывод, что мое пристрастие к изнанке жизни свидетельствует о "скудости воображения и отсутствии широкого взгляда на жизнь" и, следовательно, мой роман нельзя считать произведением искусства.
Если вы написали книгу, не допускайте, чтобы ее рецензировали, в противном случае вам нужно ясно понимать, что это значит положить голову на плаху и просить палача, чтоб он по ней ударил. Я сам был критиком немало лет, о которых теперь мне не хочется и думать, и когда настал мой черед выслушивать чужие мнения, прекрасно представлял себе, какое это рискованное дело и для рецензента и для рецензируемого. Я полагаю, что задача критика очистить ум от предрассудков, вдумчиво прочесть книгу и, вникнув в цели, которые провозглашает автор, ясно и непредвзято выразить о ней свое мнение, заодно разъясняя публике, в чем тут суть. Ни один критик не может сделать большего, зато большинство довольствуется гораздо меньшим. Иные, взяв в руки книгу, смотрят на имя автора и говорят примерно так: "Ах, Теккерей! Противный малый. Не верю, что он способен написать что-то дельное, несмотря на всю эту шумиху, которая, говорят, ударила ему в голову. Собьем-ка с него спесь", и дальше в том же духе. Такие судьи не достойны называться критиками, и утешает меня только то, что здравомыслящий читатель сразу узнает их по развязному тону и воздает им по заслугам. Гораздо опаснее совестливый рецензент, который использует свой отзыв как повод обнародовать свои воззрения, не думая о том, насколько они связаны с обсуждаемой книгой. Я знаю, как трудно удержаться и не высказаться обо всей французской живописи, оценивая книгу о французском живописце, можно, конечно, воспользовавшись случаем, затронуть необъятный круг вопросов, которые умножат эрудицию и удовольствие читателей и даже будут достаточно уместны, беда лишь в том, что при этом нельзя не потерять из виду книгу, о которой пишешь.
Мои жалобы - хотя, по правде говоря, я ни на что не жалуюсь: успех вознаградил меня и сделал удивительно терпимым, - но если все же я высказываю жалобы на критиков "Ярмарки тщеславия", то лишь по той причине, что ни один из них - а в их числе были весьма маститые и знаменитые - не потрудился задуматься, ради чего я написал роман, хоть, видит бог, тут нет секрета. Я хотел вывести круг людей, которые живут без бога в мире, жадных, чванных, низких, как правило, чудовищно самодовольных и не ведающих сомнения в своих высоких добродетелях. Внести во все это немного юмора или добавить трогательных чувств, чтоб разогнать тьму, как советовали некоторые рецензенты, значило бы разрушить мою цель. По поводу того, что я сгустил краски, могу только сказать, что мое изображение совсем не так черно, как жизнь, и не вскрывает половины гнусных дел, которые и по сей день творятся в высшем свете. Не будь я связан чувством приличия и условностями нашего времени, я написал бы не такую книгу! Бог мой, я обнажил лишь самую верхушку той навозной кучи, на которой живут именитые члены нашего общества, и это страшно возмутило иных чувствительных джентльменов, но что бы они сказали, если бы я обрушил всю лавину? Скажите на милость, не те ли, кто бранят меня как лжесвидетеля, а мою книгу как поклеп, - чудовищные лицемеры, которых следует заставить взять свои слова обратно? Я утверждаю, что у них нет причины всплескивать руками, - они прекрасно знают, что портрет мой верен, беспристрастен и нисколько не циничен. Ну, а разглагольствования, что книга, написанная о пороке, не искусство, - просто смехотворны. Искусство - это стиль, а не сюжет, и я призываю к ответу каждого, кто берется доказать, что в "Ярмарке тщеславия" нет стиля. Искусство - это правда, и я призываю ополчившихся на меня критиков доказать, что "Ярмарка тщеславия" неправдива. Они прекрасно знают, что сделать этого не могут, и безответственно болтают, будто я увидел общество в кривом зеркале и описал лишь самые низменные стороны действительности вместо того, чтобы сосредоточиться на чистом и хорошем. Но для чего было писать о чистом и хорошем? Разве мало дам-писательниц только и делают, что пекут роман за романом о чистых, добрых маленьких девочках, вроде них самих, которые живут, не ведая дурного, и чьи сердца и головы с утра до вечера набиты романтическими бреднями? Спросите себя, что толку от таких романов, спросите себя, честно ли они написаны, спросите себя, способны ли вы сами так узко и близоруко смотреть на жизнь. Я ненавижу зло, питаю отвращение к пороку, которым полны страницы "Ярмарки тщеславия", но это не дает мне права делать вид, что его не существует. Чтоб искоренить порок, нужно начать с его изобличения, только это я и сделал в своей книге.
