У меня все складывалось иначе. Матушке хотелось, чтоб я получил блестящую ученую степень в качестве первого шага к... - к чему, она сама не знала, мечты ее так далеко не простирались. Личность она была волевая, но не сторонница насилия, коль скоро я вырос и мог говорить сам за себя, она искренне предпочитала разум силе. Со своей стороны, я был, как часто случается, в нелегком положении юноши, у которого нет ни ярко выраженного дарования, ни ясной склонности к какому-нибудь делу. Не забывайте, в ту пору я был еще человеком со средствами, хотя и скромными, но ощутимыми, и ожидал прибавки в размере трех процентов с капитала, которые с момента совершеннолетия должен был получать на руки. Следовательно, с выбором жизненного поприща я мог не торопиться и не преминул воспользоваться этим счастливым обстоятельством. Зачем спешить, взывал я? Зачем настаивать, чтоб я вернулся в Кембридж, раз я оказался явно неспособен как раз к тому, к чему меня определили? Чем плохо оглядеться, поразмыслить и вернуться туда позже, когда я разберусь в себе и в жизни?

Матушка, видно, верила, что так оно и будет. Позволив мне оставить Кембридж и провести зиму за границей, она надеялась, что даст мне случай образумиться: оторванный от "дурного общества", я уразумею преимущества образования, вернусь в университет, удвою рвение и тотчас удостоюсь золотой медали за успехи. Признаюсь со стыдом: внушая ей, что так все и получится, я тщательно скрывал предвкушаемую радость. Озабоченно на меня поглядывая, она говорила отчиму, что я какой-то бледный, усталый, что я слишком быстро вытянулся и мне, конечно, нужно отдохнуть и прийти в себя. Возможно, лицо ее при этом чуть-чуть омрачалось, и она припоминала, что я уже ездил за границу - я был в Париже на пасхальные каникулы - и что мои письма были полны рассказами о посещениях Фраскатти (известного игорного дома на улице Ришелье), разудалых вечеринках и всяких прочих "дурных компаниях". Лучше мне было не писать ей так откровенно о своих веселых уроках танцев и восторгах от походов в "Комеди Франсэз"; если бы я сравнивал Нотр-Дам с Эксетерским собором в пользу последнего и этим ограничился, я бы встревожил ее гораздо меньше. Мне никогда бы не выбраться из Кембриджа, заведи я речь о зиме в Париже - quelle horreur! (какой ужас!). Но предложив в виде возможного варианта маленький, тихий немецкий городок - безразлично, какой именно, - я усыпил ее тревогу. Вряд ли я сознательно ее обманывал - ведь я не уточнял, где буду жить и что буду делать; скорее всего, я напирал на то, что мне надо выучить немецкий, и не старался рассеять ее впечатление, что то будет степенное, здоровое и, в сущности, скучноватое существование.

Как бы то ни было, ее согласие было получено, и в июле 1830 года, еще не остыв после провала на экзаменах, я отбыл, по-щенячьи весело отряхивая с ног прах Кембриджа, с твердым намерением больше туда не возвращаться. Сначала я поехал в Роттердам, затем по Рейну спустился в Кобленц и, наконец, в Веймар. Я путешествовал с какими-то случайными знакомыми, но чувствовал, что я один, и упивался этим ощущением. Возможно, раздраженный и усталый, после какой-нибудь изнурительной поездки я и сказал в сердцах, что сыт по горло путешествиями, но если так, беру свои слова обратно; ну, а в том нежном возрасте, в котором я тогда находился, я обожал путешествовать. Я и сейчас люблю новые места, будь то хоть крохотная английская деревушка, люблю в первый раз ходить по улицам, знакомиться с достопримечательностями, присматриваться к жизни. Путешествуя, я пребываю в мире и покое, как будто все мои заботы мне привиделись, и пока поезд не сбавит ход, а судно не пристанет к берегу, я о них не думаю. В 1830 году я не тосковал о безвестности, о которой стал мечтать позже, мои широкие юные плечи не гнулись под тяжестью сомнений, возвращаться ли мне в Кембридж, и тем не менее в пути я ощутил подъем духа и окрылявшую меня свободу от опеки. Один кембриджский приятель по имени Шульт приобщил меня к удовольствию наблюдать за дуэлями и пить немецкие вина: однажды я влил в себя шесть бутылок кряду и, должен признаться, это плохо сказалось на моем пищеварении и утвердило во мнении, что французские вина лучше немецких. Многое радовало меня в этом рейнском плавании: что ни день, пейзаж чуть-чуть менялся, мимо проносились города и деревушки, которые недавно были всего лишь точками на карте. Я увлеченно рисовал, по большей части, старинные мосты и церкви, стараясь передать необычайную красоту Рейна, которая почти уравнивает его с Темзой. Если вы никогда не покидали пределов своей родной страны, мне вас безмерно жаль -поездка дает ни с чем не сравнимое чувство приключения. Чужие страны обостряют ощущение родного края, которое бодрит и просвещает нас. Лишь путешествуя, я осознал, что значит для меня Англия и что она дает мне, насколько я неотделим от ее земли, домов, людей, насколько она часть моей души. Когда я гляжу сейчас из своего окна и вижу самый что ни на есть английский пейзаж - второго такого нет нигде на свете, - я чувствую громадное удовлетворение: он мой, английский, и благодаря поездкам я знаю, что это такое. (Кажется, я разразился патриотической речью, иначе ее никак не назовешь.)

Чем больше я думаю о Веймаре, а думать мне о нем приятно, я был там счастлив, - тем удивительней мне кажется, что из всех городов Германии я выбрал именно его. Помнится, мне посоветовал его приятель, но что за требования я выдвинул, подсказавшие ему мысль о Веймаре? Он не был похож ни на одно другое место в Германии и скорее составлял исключение: странная, тихая заводь - как из другого века - с особым ритмом жизни. Здесь все было миниатюрное, какое-то очень четкое и удивительно надежное. Как он ни был мал, в нем было решительно все, даже свой двор, для которого правящий герцог устраивал торжественные приемы и балы. Я жил в почтенном семействе и ежедневно посещал учителя немецкого языка, досточтимого доктора Вайссенборна, у которого быстро делал успехи. Общество в городе было отменное и довольно открытое, я даже появлялся при дворе в перешитых панталонах, черной жилетке, черном сюртуке и треуголке, являя собой смесь лакея с методистским пастором. Мучимый страхом, что в таком виде я очень смешон, я уговорил матушку выслать мне лейб-гвардейскую форму, которую носил с великим шиком и важностью, словно, по меньшей мере, генеральскую. Пожалуй, в душе я надеялся, что так все и подумают: великий английский полководец, генерал Теккерей, недавно вернувшийся после такой-то военной кампании... вот только кампании никакой нигде не было.

Надеюсь, вы не в обиде, что я полюбил Веймар больше Кембриджа, ведь я уже продемонстрировал вам свой патриотизм. Дело было не в том, что в этом городе со мной произошло чудо и я почувствовал себя счастливым, дело было в свободе поступать как хочется, в независимости в самом широком смысле слова. Удивительное дело, я пишу "свобода поступать как хочется", и это вовсе не эвфемизм, чтоб намекнуть на дни, проведенные в постели, и бражничанье по ночам. Ничего похожего - усердие мое было примерным. Я упорно трудился над немецким языком и, когда не боролся с его синтаксисом, читал Шиллера, Гете и других великих немцев. В городе был чудесный театр - какая неожиданность, не правда ли? - и чуть ли не каждый вечер я отправлялся слушать драмы и оперы, звучавшие по-немецки. Моя светская жизнь складывалась из разговоров на общие темы с немцами постарше и из развлечений в кругу сверстников - вторых было гораздо больше, о чем я не жалею. То была жизнь, которой мне хотелось: приятная, легкая, беззаботная, с разумной мерой забав и удовольствий и скромной толикой труда, дававшей мне и моим близким ощущение, что я не трачу время понапрасну. Возможно, вы считаете такую жизнь безнравственной, и бесконечное потворство еще не достигшему совершеннолетия юноше вызывает у вас гнев, в таком случае вам необходимо разобраться в своих взглядах. Я не могу поверить, что вредно быть счастливым, если никто от этого не страдает. Неужто лучше было возвратиться в Кембридж и биться над тем, чего я не любил и не умел? Сидящий в вас пуританин, возможно, скажет "да", но я с ним не соглашусь.