– Как ты думаешь, почему я приехал?
Он увидел напряжение в ее красивых холодных глазах. Почти испуг; или обманывает призрачный скользящий свет?
– Клавдий, – почти скороговорка, – Клав…
Она впервые произнесла его имя. Поспешно и как-то скомканно, будто боясь обжечь язык.
– Клавдий, у нас большие неприятности… У меня, у Мавина… У нас у всех…
– Да?
– Да… Летом смертность в округе традиционно возрастает. Несчастные случаи в горах, на воде… Отравления, молодежные драки… Колоссальный приток туристов… и очень сложно определить… когда за чьей-либо смертью стоит ведьма. Но… за последние две недели мы приговорили десять человек. Приговоры еще не приведены в исполнение…
Клавдий молчал. Федора волновалась; за всю историю Инквизиции всех служивших в ней женщин можно было перечесть по пальцам. Обеих рук и одной ноги. На подобных постах женщины, как правило, отличаются жестокостью и непримиримостью – в душе Федоры хватало того и другого. Но сейчас она волновалась, и Клавдий не хотел ей мешать.
– За последний месяц, патрон, уровень вновь инициированных ведьм вырос в среднем в два раза… «Колодцы» – семьдесят пять, восемьдесят… Небывалая… агрессивность… И – сцепка. Раньше такого не было, всякая ведьма одиночка… Теперь…
– Почему же куратор Мавин не обращался с докладом в Вижну? – прошелестел Клавдий одним из самых страшных своих голосов. И почувствовал, как отстранилась, сжалась Федора:
– Он… Сперва мы думали, что это ошибка. Потом – что это наш недосмотр, что мы что-то где-то пропустили и теперь расхлебываем… Понятно, докладывать о… собственной несостоятельности…
– Я все понял, – сказал Клавдий обычным голосом. – Не говори Мавину о нашей беседе. Пусть расскажет мне сам.
Машина остановилась перед слабо подсвеченным зданием – памятником архитектуры. Самый старый и красивый Дворец Инквизиции в стране.
– Клав…
Он почувствовал, что его держат за руку.
– Клавдий… Ты ведь все понимаешь? Что происходит? Ты остановишь это, да?
Распахнулась дверца. Водитель почтительно склонился, приглашая господ инквизиторов выйти.
Неприятно пораженный ее слабостью, он хотел ответить что-то успокаивающе-неопределенное – но в этот момент из ночи будто взглянула сузившимися глазами покойная ведьма Магда Ревер. С которой лепестками сползал на пол мятый деловой костюм…
Он увидел Федору нагой. Такой, как помнил – мягкой и женственной, с тяжелой округлой грудью, со слишком широкими бедрами, с родинкой на правом плече…
Кобель, подзаборный кобель! На глазах у двух подчиненных!..
– Выходи, – сказал он резко. Слишком резко, Федора отшатнулась, но он не стал заглаживать неловкость. Его борьба с собой длилась долгую минуту и стоила новых седых волос – ладно, теперь он будет жестоким. И с Федорой, и… с ними. Товарками покойной Магды Ревер. Сколько бы их ни сыскалось в благословенном округе Одница.
(Дюнка. Февраль – март)
За неделю до окончания зимы он выпросил у приятеля-гребца ключи от домика на спортбазе.
Под потолком горела лампочка в абажуре из паутины, и тела дохлых мух отбрасывали на фанерные стены непропорционально большие тени.
Докрасна раскалялись спирали электрического камина, в углу оранжевой горкой лежали спасательные жилеты, а вдоль стены строго, как часовые, стояли лакированные весла. Клав садился на продавленную кровать и ждал.
Он не знал, откуда она появляется. Ходит ли она через грань или просто прячется в лозняке. Или, может быть, под водой?..
Деревянные ступеньки старого домика тихо поскрипывали под ее босыми ногами. Заслышав этот скрип, он всякий раз ощущал мгновенную обморочную слабость. И вот еще звук капающей воды – кап… кап…
Со скрипом приоткрывалась дверь. Дюнка стояла в проеме, и мокрые, не собранные в прическу волосы лежали у нее на плечах. С прядей-сосулек прозрачными ручейками скатывалась вода. Тускло посверкивала змеиная кожа влажного купальника…
Поначалу ему было очень тяжело. Он плел чепуху, пытаясь за болтовней спрятать страх и мучительный дискомфорт. В такие дни Дюнка молчала, чуть улыбалась сомкнутым ртом и печально, понимающе кивала.
Потом он успокоился. Привык, стал по-настоящему ждать свиданий без слабости в коленках, без обмирания и ночных кошмаров. Дюнка повеселела, и тогда он поверил наконец, что она вернулась.
Он говорил, она слушала. Все разговоры были ни о чем; иногда она клала холодную ладошку ему на плечо, и он сжимал зубы, пытаясь не вздрагивать. И брал ее руку в свою. И рука из ледяной делалась вдруг горячей, и Клав касался ее губами. И бормотал, как заведенный: «Дюнка, я никого, кроме тебя… Дюночка, ты бы не могла вернуться совсем… Пойдем со мной, пойдем, будем жить в городе, хочешь, я брошу лицей…»
Она молчала и загадочно улыбалась. Не то «да», не то «нет»…
А потом она уходила, приложив палец к губам, – точеная фигурка, олицетворение вечного молчания. А он оставался в опустевшей комнатушке. Ходил из угла в угол, считал до ста; потом выходил наружу, брал из-под крыльца облезлую метлу и тщательно выметал дорожку, потому что кое-где на снегу, на мерзлом песке проступали отпечатки босых ног. Дальше, у камышей, следы терялись; Клав отдыхал, смотрел на проступившие звезды, потом брал на плечо спортивную сумку и уходил к автобусной остановке, чтобы через день приехать опять…
Юлек Митец молчаливо радовался перемене в настроении соседа. Клав наконец-то завел себе девочку; Юлек не шутя полагал себя причастным к излечению приятеля – не зря так долго и ненавязчиво склонял его к подобной мысли. Не зря познакомил Клава с красавицей Мирой, собственной бывшей подружкой, и пусть с Мирой у Клава не сложилось – но в конце концов парень нашел-таки свое успокоение!..
Единственное, что не нравилось добродушному Юлеку, – постоянный запах табака, прочно поселившийся в их комнате. Клав курил, как химический комбинат. Дешевые вонючие сигареты.
Ранней весной Клаву исполнилось семнадцать. Хроническое душевное напряжение, любовь, радость и тайна, которые он постоянно носил в себе, сделали его необычайно привлекательным для девчонок всех мастей и пород; Юлек ворчал, обнаруживая под дверью комнаты очередное игривое послание. Клав только улыбался уголком рта, и жизнелюбивый увалень Митец в глубине души поражался его прямо-таки рыцарской верности. Надо же, какой однолюб, на сторону и подмигнуть боится!..
* * *
Его звали Пров, и на чистой лестничной площадке перед узкой дверью его квартиры пахло влажной пылью и остывшим табачным дымом. Ивга закусила губу – этот запах, да еще узор на коричневом дерматине и причудливо изогнутая дверная ручка напомнили ей тот день, когда Назар впервые привел ее в свою городскую квартирку. Будто бы время, издеваясь, повернуло на следующий круг и все, случившееся когда-то с Ивгой, теперь повторяется в кривом уродливом зеркале.
– Входи.
В прихожей пахло иначе – клеем, мылом и чем-то еще, неопределимым. Ивга проглотила вязкую слюну.
– Кофе будешь?
При мысли о кофе Ивгу передернуло. Все эти дешевые кофейни с одинаковыми белыми чашечками, темная жидкость на донце, взгляды завсегдатаев – косые и масляные…
Чая бы или молока, тоскливо подумала Ивга, но губы не пожелали разлепиться, и потому она молча покачала головой.
– Есть будешь?
Она кивнула – поспешно, даже суетливо.
– Посиди покуда… И расслабься, расслабься, картинки вот посмотри…
Некоторое время она тупо разглядывала пыльный теннисный мячик, закатившийся за ножку шкафа, потом обнаружила, что сидит на кончике мягкого кресла, темно-лилового, со слегка потертыми подлокотниками. Потом границы мира раздвинулись еще, и она увидела низкий столик с грудой журналов, диван под мохнатым пледом и прямоугольник солнечного света на полу. По границе между светом и тенью, по самому терминатору шла небольшая комнатная муха.
Ивга вздохнула; испугавшись ее движения, муха взвилась под потолок и закружилась вокруг белого плафона, на котором Ивга разглядела косо приклеенное газетное объявление: «Зоопарку требуются на работу сторож, уборщик и слонопротирщик задней части, оплата сдельная…»
