========== Часть 1 ==========
Они встретились так, как и полагалось, чтобы из этого ничего не вышло. Отработав очередной черный, пыльный, муторный день в шахте, Бофур, сам тоже черный и пыльный, поднимался по крутой лесенке за пределы рудника, под ноги себе глядя, и заметил спускающиеся ему навстречу ноги чужие слишком поздно. Лбом врезался встречному в живот, чуть не потерял равновесие, обхватил руками теплое, бархатное, на голову ему крупа какая-то посыпалась метелью, шапка съехала на глаза, и еле-еле устояв на ступеньках, он услыхал смех и возглас:
- Простите, простите!
Он поднял голову и почувствовал себя куском угля, с безалаберной чьей-то лапы свалившимся в чашку меда. В ней все было густое, хмельное, медовое: короткие кудри мягким капюшоном вокруг лица, нежно-карие глаза, терпкий низкий голос и широкая улыбка.
- Я проспорила, должна была покормить в шахте канареек, - объяснила незнакомка, печально оглядев рассыпанное на ступенях зерно. - У вас есть канарейки?
Бофур помотал головой.
- Мы тут сами себе поем не хуже пташек, - ответил он весело.
Девушка засмеялась и объяснила, что дело не в песнях, а в том, что птицы, небесные творения, быстрее других существ чуют, когда в шахте становится слишком горячо от сухого и страшного дыхания земли, и для того люди в своих шахтах их держат, чтобы вовремя успеть выйти, когда вот-вот грянет взрыв.
Бофур не помнил, чтобы тут у них что-то взрывалось, на то у начальствующего над рудником Глойна свои меры были приняты, но согласился, что люди тоже не дураки и здорово придумали, хотя канареек жалко. Болтая так, они дошли до ворот, и тут она, вспомнив, представилась:
- Меня зовут Стрункой.
Имя это Бофур тотчас узнал. Конечно, та самая знаменитая женщина-менестрель, на лютне играющая дивно. О ней все слышали, как же. Он поклон ей отвесил, неловкий, и тоже назвался. Вместе они вышли из рудника, дошли до города, и там она с ним простилась, сказав напоследок:
- Я сегодня играю в «Красной штольне», приходи.
Бофур пришел. «Красная штольня» была местом известным — кухарили тут изумительно, от хлеба до ухи все было не сравнить с другими корчмами, да и история у местечка была занятная. Давно еще, рассказывают, старый хозяин «Штольни», тогда еще никакой не хозяин, а простой рудокоп, заявил, что было ему во сне видение, будто вот на этом самом месте рубиновая жила залегает. Махал знает сколько времени он работал, да только ни одного рубина не нашел, но в печаль не впал и исполнил видение свое по-другому: превратил разветвленную свою выработку в корчму и стал варить несравненно вкусный красный эль, какого ни в одном другом заведении не видывали. Отбою от посетителей в «Штольне» потому никогда не бывало, но сегодня и монетке подброшенной негде было б упасть.
Струнка, в том же мужском наряде и с золотым шарфом вокруг раскрытой шеи, сидела на краю стола в середине общего зала, на коленях у нее лежала круглая, алым и золотым раскрашенная лютня. Народ хлопал - она, должно быть, только закончила песню. Заметив Бофура, она улыбнулась чуть пошире, здороваясь среди всей толпы как будто только с ним. А потом она вновь тронула струны и заиграла новую мелодию, медленную, то разгонявшуюся до стремительного плеска реки на порогах, то затихавшую, как разлившийся на просторе поток, а песня была о реке, полюбившей ветер.
- Под темным безрассветным небом
В холодном сне, в тени лесной
Простерто было мое тело
Под шелком влаги ледяной.
Мой голос песней был ненужной
Средь неживых дерев кругом,
В земле немой и равнодушной,
В мечтах бескровных о другом.
Голос у Струнки был чудесный. Сам Бофур привык, что голос - это инструмент, навроде резца в руках у мастера по дереву, а вот слова, история - это было дерево, суть, но слушавшие ее не могли не думать иначе. Для нее слова, история - это был резец, а вот голос ее был сутью. Через нее говорило сердце, принадлежавшее разом всем девицам, что собрались в таверне, хором из десятков надежд, горестей и чаяний лилась песня с ее губ, и от этого было не закрыться, нельзя было не ощутить.
- Я не жила, мне только снился
Мой долгий одинокий бег
Когда, нежданный, ты явился,
И изменилось все навек.
Мой хладный мир вздохнул, очнулся,
Под снегом ожили цветы,
И новой песней прикоснулся
К губам моим остывшим ты.
Мы солнцем в поднебесных залах
Пьяны были, ласкал нас дождь
Но и тогда я горько знала,
Любимый мой, что ты уйдешь.
Ты волен выбирать свой путь
Стремиться за любой судьбою
А мне ведь будет не свернуть
С дороги, выбранной не мною.
Пусть каждый миг грозит разлукой,
Тебе - полет, а мне - земля.
Я заплатить согласна мукой
За вдох, что сделала любя.
Певица закончила песню, пальцы ее еще раз и другой загнанно, обессиленно скользнули по струнам, будто не поняв, что уже все, и наступила тишина. Полных несколько секунд ничей чужой голос не решался ступить на освобожденное ею место, и лишь затем все захлопали и закричали.
Еще три песни она спела: о подвиге Серебряного Брана, и у мужчин горели глаза страстным желанием совершить такое, чтоб это их имена вот так говорил ее голос, о любви колдуньи и королевского сына, и все девицы слезы вытирали под конец, а потом дорожную, всем известную, так что весь трактир подпевал. Ее окружили - поговорить, восхититься, отблагодарить, и были среди них богатеи вроде Глойна с Дори, кто уж как щедр мог быть, но Струнка с ними не задержалась и прошла сквозь толпу к Бофуру.
Улыбаясь как дурак, он придвинул к ней блюдо с хлебом и сыром. Они разговорились: она оказалась слушателем не хуже, чем была певицей, и Бофур сам не понимал, с чего вдруг его понесло вот так болтать и болтать, да и было б о чем - его простая жизнь мало походила на то, что стоит обсуждать. Но это сам он, а не она, оборвал себя.
- Тебе побольше моего есть, что рассказать, - вымолвил он с улыбкой.
Струнка тоже улыбнулась и качнула головой. У нее были две улыбки: непослушная, настоящая, с головой выдающая, как румянец - с такой она пела - и вторая, ровная, блестящая и пустая, как стеклянная бусина. Так она улыбалась вот сейчас.
- Все, что было, я и рассказала уже, - ответила она странно. - Но да, я много где бывала. В дороге, правда, все больше скучновато, поговорить не с кем вот так, как сейчас.
- Ты что, одна странствуешь? - опешил Бофур. Сам он не бывал за пределами Синих гор, но довольно было порог любого трактира переступить - и в новостях из большого мира, все больше гнусных, утонешь. - Это ж опасно!
- Опасно, - согласилась Струнка. - Но что делать? Да и… Порой меня это не пугает. Бывает, я задумываюсь о том, что будет дальше: когда я одряхлею и голос мой завянет. - Она посмотрела на него жестко, внимательно. - Тогда я пожалею, что дожила до этого дня. И я радуюсь опасности. Это позволяет мне надеяться, что худшего со мной все-таки не случится.
Бофур выслушал это в полнейшем недоумении.
- А семья? Друзья? Есть же у тебя кто-то, - вовсе невопросительно спросил он.
Струнка покачала головой, мягко и беспечально.
- Если бы были, я разве могла бы жить, как живу? - отмолвила она вопросом на вопрос. - Катун корней не пускает.
- Но они у него от рождения есть.
- У меня тоже были, - не без раздражения ответила Струнка, - и они живы и здравствуют, далеко. Но моя жизнь все же моя, пусть и на тех корнях выросшая. Да и не стоит так уж переживать за них, от них много других побегов пошло и все цветут.
- Не боишься смерти? - в лоб спросил он, дослушав.
- Боюсь, конечно, как и все. Но страх - хорошая вещь, он режет. Чтобы писать, нужны чернила, верно? А поэт пишет своей кровью. Для крови нужно носить раны, чтобы было куда макнуть перо. Без ран не будет и песен.
- Неужели не лучше просто жить счастливо, а не о чужом счастье петь?
- Не пой, - ответила Струнка со своей стеклянной улыбкой. - Дело добровольное.
