Я продирал слипающиеся глаза, пялился сквозь бойницу на говорливую реку, на пики елей, взлетевшие до самого неба.

Туман сегодня расплескался мимо русла и потому окутал противоположный берег, медленно плыл, цепляясь за береговые тальники. Река была чистой, просветлённой.

Утренний морозец прохватывал.

Зевота разламывала мои челюсти. Ужасно хотелось спать.

Когда по тайге, с собаками, или по капканам, – там проще, беги себе, да беги. А тут, в засидке, когда зверя караулишь, – так и клонит в сон. Порой приходится лежать весь день.

Переход, – это место, где звери, более часто преодолевают преграду. Другими словами, место, где они переходят через реку. Конечно, зверь есть зверь. Он в любом месте может перемахнуть через воду, когда прижмёт. Но, это когда прижмёт, когда гонит кто-то, или в испуге.

А здесь у него спокойный переход.

На подходе к берегу, с той стороны, такие тропы набиты, что человеку, порой, по пояс будет. Много-много лет они бредут по этим тропам.

У меня добрый скрадок, из плитняка сложенный, и даже с крышей. Крыша, конечно, так себе: жердушки бросил, лапнику потрусил. А как снегом придавило, – красота. Даже теплее будто.

Я ещё пацаном был, с отцом охотился, уже тогда караулили на этом переходе зверей. Уже не один десяток лет. Можно бы и добротные засидки срубить, да весенний ледоход ничего не оставит. Пустые хлопоты.

А переход добрый. И лось, и северный олень. Движутся они на нагорье, что как раз и начинается за нашим участком. Там всегда малоснежье, вот и идёт туда зверь на зимовку, со всей поймы идёт. Чуть снег придавит, – он и потянулся через хребёт. Один из маршрутов здесь, через наш участок, именно вот по этому перекату. С левого берега на правый.

Есть, конечно, переходы и в других местах, но этот самый, самый.

Ещё отец зимовьё поставил. Метров пятьсот от этого переката. Без мяса не зимовали ни разу. Правда, отец баловать-то особо не позволял, при нём лишнего зверя не брали. А уж матуху и вовсе не даст.

Зато теперь, – сам хозяин.

Зевота одолела. До слёз.

Да, ещё и времена другие. Когда отец охотился, обязательно егерь наведывался на участок, а то и два раза за сезон. Забросят его на вертолёте, он и шагает по угодьям, ночует у охотников. И порядок держит и о здоровье справится. Другой раз дополнительный лимит на соболька отпишет.

В те годы и лицензии давали: на лосей пару, на северного оленя четыре, пять. Вон, ещё часть загородки сохранилась, где мясо развешивали, а, напротив, на косе, вертолёт садился, забирал мясо.

Теперь этого нет. Где его взять, вертолёт? Да и егерей-то.… Так что теперь сами себе.Жалко, что речка плоха для мотора. Трудная речка. А то бы можно было отсюда мяска повозить.

Лосиха вывалилась из тумана неожиданно. И ждал, глаз не отводил, а вышагнула на косу, – вздрогнул.

Постояла, башкой лобастой поводила по сторонам, и, к воде. Из того же тумана бычишка молоденький, – этого года, следом за матерью. Бредут, прямо на мой скрадок. Правда, на середине их чуть отдавило течением, но не сильно.

Ещё движение на той стороне.

Огромной черновиной из тумана выдвинулся сохатый. Настоящий бык. Настоящий!

Он был так громаден, так прекрасен, просто красавец. Рога, – я таких и не видел в жизни. Да что там не видел, я и не думал, что такие бывают. Отростки и не сосчитать, а размах, – руками точно не дотянуться. Красавец!

Лось не шёл к воде, он, будто плыл, лишь по инерции чуть шевеля ногами.

Матка с телком вышли из воды, встали. На течение оглядываются, ждут, когда стечёт по шерсти. Телёнок уже добрый, набрал вес. Вперёд двинулся.

Бык, убедившись, что всё спокойно, в два шага, так мне показалось, перемахнул на мой берег. Не задерживаясь, потому что, и брюхо не замочил, двинул мимо скрадка в дебри. Вот это экземпляр!

Телок, чуть задержавшись, следом.

Я пропустил телка, – куда он денется. Матуха поравнялась, – влепил ей по лопатке. Дёрнулась, рванула было к лесу, но тут же осела, распласталась на белоснежьи.

Телёнок развернулся и к матери. От выстрела даже перевернулся через голову. Под лесом треск, будто на тракторе кто ломится, – бык уходил.

Подошёл не торопясь, кровь спустил. По хозяйски.

Предвижу ваши саркастические улыбки: вот, матуху добыл, да ещё с телком.

Здесь, скорее всего, наши мнения по поводу охраны природы, природного наследия и прочего, расходятся. Ещё с отцом спорили не раз. Объясню свою позицию.

Считаю, что маточное поголовье, конечно, должно сохраняться. Но, во всём должна быть мера, чувство меры должно присутствовать.

На отстрел быков, – трофейные разрешения, – выдаются отдельно. По ним охотники, с «длинными» ружьями, специально едут, в многократные бинокли долго высматривают, считают отростки и только потом стреляют. Уж они-то стреляют самых-самых быков производителей. Хоть у лосей, хоть у изюбрей, хоть у косули. Выбивают самый цвет.

Ну, это ладно. Это специально на трофей.

А ещё огромный кусок разрешений выдаётся просто на взрослое животное. И вот, во время охоты, идёт бык, две матки, и два телка. Кого будет стрелять охотник, зная, что у него в кармане лежит разрешение на взрослую особь. Да тут даже спрашивать не нужно, и так понятно. А ведь можно и телка по этому разрешению добыть, можно матуху. Нет! Стреляют быка.

А если просто браконьеры, нарвались на табунок лосей, среди которых тоже стоит бык. Кого они будут стрелять? Да, да, именно быка!

Вот и перебили уже основных производителей. Остались на племя одни шильники, да калеки, которые по большому счёту никому не нужны. Да матухи старые, – тоже не нужны. Так что маточное поголовье нужно обновлять, и, конечно, больше отстреливать телят-сеголетков.

Что я и делаю. Так что совесть у меня спокойна. Правда,… разрешения-лицензии, у меня нет, ни на быка, ни на матуху, ни на телёнка. Ну, об этом уж пусть большие начальники думают. Пусть у них совесть болит. Они же знают, что каждый штатник так или иначе, а всё равно добудет себе на зиму мясо.

Знают. А лицензию не дают.

Матуха, которая лежала передо мной, была на половину седая. Грудь и бока почти белые, а шея, голова, даже уши, – седые. Густо седые. Думаю, она уже старуха. Могу, конечно, ошибаться, но мне так кажется.

У зимовья взвыли, а потом залаяли собаки. Слышали выстрелы, слышали шлепки пуль. Понятливые.

По сторонам огляделся, воздух потрогал, – хорошо! Хорошо!

У матухи задрал шкуру с одного бока. Парит мясо на морозце, духом дурманным шибает по ноздрям. Не выпуская кишки, отпластал лопатку и стегно. Откинул в сторону, на снег. Перевернул тушу.

Опять задрал шкуру, другие лопатку, да стегно отхватил. Ловко так, быстро. Самому нравится, как уверенно нож вспарывает плоть.

По брюху раз только махнул, – кишки полезли. Откатил их, не испачкался.

Печёнку внимательно осмотрел. Огладил. Протоки вскрыл, – всё чисто. Кусочек ножом отхватил, на язык, и замер. Даже глаза прикрыл. Ох, и вкуснятина!

С телком ещё быстрее разделался.

Мясо стаскал к зимовью, под навес. Бочки уже готовые стоят, распаренные. Соль в мешке комком взялась, пришлось обухом попотчевать, – разомлела.

Чуть чаю попил, да стал мякоть от костей отделять. Нож будто посвистывал от любимой работы.

Почти всё втолкал в бочки. Ребровины, да хребты остались. Ладно, на похлёбку пойдут, на пропитание. А нет, так собакам, да и на приманку надо.

Бочки откатил под ель. Там уже стояла одна. Раньше, с отцом, чёрт-те куда таскали, прятали. А теперь красота. Никто за всю зимушку не побеспокоит, ни какой тебе егерь.

Да что там егерь. Напарника уже третий год найти не могу. Ни кто не хочет в тайгу идти работать. Тем более на всю зиму.

Участки стоят брошенные. Раньше тут строгие границы были: по рекам, ручьям, да квартальным просекам. Чуть ли не по наследству угодья передавались. А как прошла мода на пушнину, никому тайга не нужна стала.