Красноносая мелкая девчушка вывернула из подворотни и, тяжело дыша, прижалась спиной к стене дома. Дом этот стоял на самой окраине деревушки со странным названием Разлей-Вода, а за ним начиналось раскинувшееся вширь поле. По осени оно обычно золотилось пшеницей, сейчас же было укрыто белым, едва ли тронутым снегом – только изредка ровное полотно пересекали следы маленьких лап.

Девчушка вдохнула поглубже и вся содрогнулась – воздух был ледяной, колючий, так и царапнул по горлу. Тут же захотелось закрыть варежками лицо, да только варежек не было: если присмотреться, девчушка вообще была одета пребедненько. Тулупчик на ней был явно с чужого плеча и, коротенький, не скрывал подола тонкого белого платьица. Валенки, наоборот, казались большими – тонкие ножки болтались в них, как ложка в стакане. А вместо шарфа и шапки из-под тулупа выглядывала одна только шаль, но тут уж добротная, тёплая и такая большая, что хватило и шею закрыть, и головку укутать.

– Она туда побежала, я видел! – мальчишеский голос раздался далеко позади, но разнёсся, казалось, по всей деревеньке.

Девчушка замерла и даже дышать перестала, прислушиваясь. В паре улиц отсюда троица парнишек остановилась на перекрёстке, заспорила. Преследуемая ими воришка довольно фыркнула: пока они решат, куда бежать, она уж точно успеет скрыться.

На всякий случай девчушка огляделась. Вокруг не было ни души, вся деревня сбилась в тесную церковку. На это воришка и рассчитывала, когда пробиралась к пекарне. Да только не учла, что мальчишки захотят улизнуть посередь службы.

– Хватит чепуху молоть, я же сказал – сюда!

Нужно было поторапливаться. Решительная, девчушка сбросила на землю узелок с ещё тёплым хлебом, скинула с плеч и положила поверх тулупчик и стянула шаль. Из-под серой шерсти вырвался на волю огненный всполох – пышная копна рыжих непослушных кудрей. Девчушка тряхнула головой, словно желала ещё сильней разбросать волосы по плечам, выпрыгнула из валенок и ступила босыми ногами прямо на снег.

– Эй, я, кажется, видел! – крик послышался ближе, чем можно было ожидать.

Но девчушки уже и след простыл. Там, где она недавно стояла, на снегу стояли валенки, рядом лежало скомканное платьице. А под тканью – она вдруг зашевелилась – обнаружилась маленькая востроглазая лисица.

Пыхтя, она выбралась из платья и деловито огляделась по сторонам. Мальчишек не было видно, но, судя по звукам, они уже подбирались к окраинам деревеньки. Не теряя времени даром, лисичка сунула голову в узелок так, чтобы он повис на пушистой шее, развернулась, подцепила зубами платьишко и с досадой поглядела на валенки – прихватить ещё и их не было никакой возможности. Такое добро пропадёт!

Лисица печально покачала головой и, скрепя сердце, всё же потрусила в сторону видневшегося вдали леса. К тому моменту как злосчастные мальчишки появились на краю поля, там уже никого не было – кроме валенок, вызвавших бурное обсуждение и не менее бурные споры. И никто не обратил внимания на следы на снегу, которых стало чуточку больше прежнего.

Также никто не догадывался о маленьком домике в лесу, верстах эдак в пяти от деревни. Когда-то он принадлежал лесничему, но после того, как в ельнике завёлся леший, желающих занимать эту должность поубавилось. Можно понять – людей тот не жаловал и развлекался тем, что запутывал для них даже самые короткие тропы.

С другой стороны, к животным и иже с ними леший относился благосклонно. Так что он не имел ничего против, когда в заброшенном домике поселилась семья оборотничек – лисиц, способных по желанию принимать человеческое обличье. Тем более, что и было-то их немного: одна взрослая, одна помладше и третья совсем уж кроха, больше похожая на комок шерсти. Среднюю звали Аглая, и это она сейчас, тяжело дыша, бежала к домику.

Выглядела она, как нетрудно теперь догадаться, сущей лисицей. Всё было при ней: острые уши, пышный хвост, рыжая шубка с белым воротничком. От обычной лисички Аглаю отличала разве что странная ноша – узелок с одеждой и хлебом и белая тряпка в зубах, подозрительно напоминавшая платье.

Не задумываясь, она вбежала на порог деревянного домика и боднула входную дверь. Та с негромким скрипом открылась, впуская лисицу в натопленную, тёмную гостиную. Сидящая в кресле-качалке женщина даже не обернулась, а вот ползающая по полу маленькая девочка оживилась:

– Глаша! – ткнула она пальцем в лисицу.

Та мотнула головой в знак то ли приветствия, то ли раздражения, и скрылась в одной из смежных комнат. Изнутри раздался стук, шорох, шуршание – шум доносился целых десять минут, прежде чем на пороге вновь появилась, но уже не лисица, а девушка.

– Ну здравствуй, кренделёк, – улыбнулась она, подхватывая на руки суетившуюся внизу сестрёнку. – Соскучилась?

– Ещё бы! – ответ последовал звонкий и незамедлительный.

Маленькая Лада уцепилась за шею Аглаи ручками и на секунду крепко-крепко прижалась. В нос той ударил запах дома: тепла, молока, сушёных трав и мазей, какими мама обычно лечила девочкам содранные коленки. На душе вмиг стало спокойно и хорошо.

– Я тоже тебя люблю, – промурлыкала Аглая в мягкие кудри сестрёнки и с сожалением, но всё же опустила девочку на пол. – Сбегай, посмотри, что я принесла.

Ладу не нужно было просить дважды. Аглая ещё не успела выпрямиться, а сестрёнки и след простыл – только и слышно было, что быстрый топот маленьких ножек. В тот же момент остановилось мерное покачивание кресла:

– И что же ты принесла?

Мама не очень любила вылазки Аглаи в деревню. Она считала их опасными, безрассудными и абсолютно ненужными – скрепя сердце, Аглая готова была с этим согласиться. Каждый раз, пробираясь в людские поселения, она вынуждена была скрываться: рыжих там не любили, подозревая то в оборотничестве, то в ведьмовстве, а воришек и вовсе терпеть не могли. Да и без хлеба и сладостей вполне можно было обойтись, дичи в доме вполне хватало. Но всё равно удержаться от побегов в деревню было категорически невозможно!

– Да так, взяла немного свежего хлеба, – Аглая уж постаралась, чтобы голос звучал как можно спокойнее, равнодушнее: мол, задачка была пуще лёгкого.

– И чем же ты за него заплатила?

– Ничем. Так взяла, – тут она приосанилась, скрестила на груди руки.

Мама нахмурилась, покачала головой недовольно, и это было намного хуже, чем если бы она прикрикнула и сжала подлокотники кресла. Огорчение и раздражение Аглая могла пережить, но сейчас в маминой позе виделось разочарование.

– Но ведь праздник! – выпалила девушка, не в силах вынести этого чувства.

– Какой праздник, о чём ты говоришь? – устало спросила мама.

Аглая вспомнила: та не бывала среди людей очень, очень давно. Мама не помнила шумных зимних посиделок и тягучих песен, даже про каравай, вон, не помнила. Наверное, потому всё это казалось ей лишним и глупым.

– Рождество, мама, – медленно проговорила Аглая, наконец подходя ближе к матери и опускаясь рядом с ней на колени. – Люди чтят своего бога, поют, а вечером едят всякие вкусности и ломают хлеб, как тот, что я принесла.

– Ну, а мы ж здесь причём? – «Мы не люди», не сказала она.

– Не при чём, – согласилась Аглая. – Но ведь весело же. Сядем за одним столом, пожелаем друг другу хорошего, устроим праздничную трапезу. Чем мы хуже них?

Выражение маминого лица неуловимо изменилось. Из разочарования в непонимание, из непонимания – в сочувствие. Она поглядела на Аглаю сверху вниз, погладила по волосам, как маленькую.

– Ну, чего ты, – почти проворковала она. – Ничем не хуже, просто у нас другие традиции. Зачем нам чтить чужого бога и отмечать чужие праздники?

– Потому что зимой нашего нет? – наобум спросила Аглая.

Мама вдруг рассмеялась. Аглая в последнее время не часто слышала её смех – тяжело быть радостной, когда живёшь почти что отшельницей и общаешься только с детьми да, изредка, с неразговорчивым лешим. На неожиданный звук из дальней комнаты высунулась Лада, воротник которой был усыпан крошками.