Когда они пришли домой, она с порога игриво, наигранно веселым голосом спросила: «И многих ты приводил сюда, пока меня не было?», и неожиданно, как-то неестественно хихикнула, будто уверяя, что пошутила и продолжения темы не будет; а он по привычке хотел осадить её, как всегда делал: «Ты что, с ума сошла?», но вовремя вспомнил, откуда забрал её полчаса назад, споткнулся о начало фразы, и возникла неловкая пауза, и она поняла, почувствовала, почему он остановился, почему не договорил, но ничего не сказала, даже виду не подала.

На улице было холодно, сильный ветер, потемневшее небо предвещало снег, необычный для южного города в это время года, конец октября.

– Холодно здесь, – сказала она, ежась в пальто.

«Утечка тепла, – подумал он. – Утечка тепла повсюду, повсюду…».

– Ты же знаешь, нет отопления, – сказал он. – Сейчас печку включу.

Он притащил из прихожей в комнату электрическую печь, включил в розетку.

– Сейчас разогреется, – сказал он. – Этой печки вполне хватает на одну комнату.

– А малыш у бабушки? – спросила она.

– Да, – сказал он. – У них тепло, камин. В этом году октябрь слишком уж холодный, я оставил его у них. И ему там хорошо. Даже не хочет домой.

– Еще бы, – сказала она с горечью. – Его там балуют. Он хоть вспоминал обо мне?

– Конечно, – сказал он, потрогал печку, – Вот уже теплее. Ты можешь снять пальто.

– Соскучилась по нему, – сказала она. – Я же просила тебя хоть раз привести его…

– Ты что, с ума… – опять машинально спросил он, но снова осекся, и продолжил, – Как бы я его туда привел? Что бы я ему сказал?

– Да, – согласилась она покорно. – Ты прав. Просто ужасно соскучилась, хотела повидать… А когда приведешь?

Он не сразу ответил, отвел взгляд, стараясь не смотреть ей в глаза, сказал неопределенно:

– Посмотрим… Нельзя так сразу.

– А что такое? Я что, заразная? Просто поговорю с ним, поглажу его, поцелую… – настроение у неё менялось молниеносно и теперь от веселого тона не осталось и следа, голос её чуть дрожал, что обычно предвещало вспышку истерики, но сейчас, слава богу, до этого не дошло.

– О чем с ним поговоришь? Ему всего три годика. Не забыла? – сказал он, внимательно и настороженно глядя на неё.

Она сняла пальто, и осталась в одном домашнем халате, который не хотела снимать, переодеваясь в больнице, чтобы не мешкать, поскорее выйти оттуда, покинуть эти опротивевшие, проклятые стены, больничные палаты, этих новых знакомых, с которыми вынуждена была делить свое одиночество, вынуждена была находить общий язык. Увидев её в халате, он на миг отвел глаза, сердце облилось горячей волной, только теперь он почувствовал, как сильно соскучился по ней, по единственно желанной, с которой так не повезло, так недолго был счастлив.

– Боишься подойти ко мне? – спросила она, через силу усмехаясь. – Ты явно завел себе кого-то, да?

– Это тебя так беспокоит? – сказал он.

– Еще бы это меня не беспокоило. А меня значит, бросишь?! Что ты отворачиваешься? Что молчишь, а?! – она все больше распалялась и речь её становилась все более нервной, почти неразборчивой, потому что, волнуясь и нервничая, она плохо произносила слова. – Завел новую, новую любовницу! Да?! Да?! По глазам вижу, что так и есть! Хочешь покинуть меня, уйти от меня, оставить одну, совсем одну, одну!?

И вдруг возбужденное её состояние мгновенно прошло, так же как и вспыхнуло, исчезло, и она, переведя дыхание, совершенно спокойно проговорила:

– Между прочим, там… В женском отделение… Я была самой красивой. – Она кокетливым жестом поправила волосы, что сейчас трудно было назвать прической, – Самой красивой, – повторила она, мельком глянув на него и снова хихикнула; он встревожено посмотрел на неё: это было что-то новенькое, это её хихиканье, – Все это признавали, все, все. А одна пожилая санитарка у нас в отделение, она говорит, говорит, вот выпишут вас, вернетесь по домам, по домам, пообщаетесь с мужьями, ну, она не так сказала, гораздо грубее, грубее гораздо, и опять, говорит, взбеситесь, коровы, и снова – к нам… – И она опять зачастила, глотая окончания слов, стараясь побыстрее выговориться, будто он собирался перебить её, хотя он стоял и спокойно – но с каким-то потерянным видом – слушал. Иногда, когда она торопилась высказаться, она некоторые слова повторяла дважды, будто брала разбег для следующей фразы.

– Я, между прочим, есть хочу очень даже, – сказала она. – Есть дома что-то поесть? Ты, наверное, вне дома питаешься, малыш ведь там, у них… А мне такие уколы делали, взвоешь от боли. Уколы, да, уколы… И к чему это все, для чего нужно, непонятно… И все время есть хотелось, а кормили так, что через пол часа опять есть хотелось.

– Ты мне все это рассказывала там, – сказал он. – Я навещал тебя, не забыла?

Теперь, когда, наконец, она была рядом, была близко, наедине с ним, он пронзительно почувствовал, как сильно соскучился по ней; его тянуло к ней, к её телу, которое он приучил к самым изысканным и изощренным ласкам, он соскучился по её телу за долгое её отсутствие, но только по телу, но не по ней, не по её тяжелому, ненормально подозрительному, жутко ревнивому характеру, не по её все более необъяснимым странностям, измучившим его за эти годы, и особенно – за последние месяцы; и теперь он старался не показывать этого, боялся, что она догадается, как он ждал её, и тогда все начнется сначала; он думал: пусть она первая признается, ведь из них двоих самая нетерпеливая была она, а не он, нет, не он. Но что это меняло? – подумал он. – Что это меняло?..

Она прошла на кухню, открыла холодильник и стала высматривать, что бы взять, достала кастрюльку с вчерашним борщом, подняла крышку. Запахло вкусно. Она мельком глянула на него.

– Можно? – спросила она и тут же прибавила, – Надеюсь, можно?

Он хмыкнул, подтверждая, что принял её слова за шутку, а не за странность, которых в последнее время у неё было хоть отбавляй, пожал слегка плечами. Она включила газ, неудачно, неуклюже, не с первого раза, поставила кастрюльку на огонь, разогревать обед.

– Разучилась даже газ включать, – сказала она, словно оправдываясь. – Там же все было на готовом, никто себе ничего не готовил.

Что-то странное бросалось в глаза в её поведение, и раньше было много непонятного, необъяснимого, но теперь было по-иному: она будто намеренно вела себя необычно, не так, как он привык за годы их совместной жизни, и это её неестественное хихиканье, будто нарочно старалась себе во вред убедить его в том, что он прав, думая о ней так, как думает, что все, все правы, все, кроме неё.

Он присел на стул возле кухонного стола.

– Ты не будешь? – спросила она.

Он покачал головой.

И, глядя, как она ест, он вдруг абсолютно не соответственно моменту, вспомнил, что давно уже забросил работу, давно не испытывал уколов радости в сердце, когда оно обливалось горячей волной в предвкушение необычной, интересной находки, когда работа идет, когда работа ладится и сама ведет его за собой. Он затосковал, молча глядя, как она жадно ест, роняя крошки на стол, на пол, и не мог отвести взгляда.

– Я потом все уберу, подмету, – сказала она. – Там нас так плохо кормили… Хотя, что я говорю, ты сам видел, что мы ели… А это ты в ресторане заказал? Вчерашний обед, да? Вчерашний борщ, между прочим, вкуснее, отстоявшийся… А! Я забыла сметану… Достань, пожалуйста… – она говорила торопливо и с таким видом, будто то, что сообщала было очень важно и надо было поскорей все сказать, частила, тараторила, не ожидая ответов на свои вопросы, и так же торопливо ела. – Мы там тоже так быстро кушали, кухня маленькая, сам видел, и наша палата ела в две смены, а если мы были в первой смене, остальные, кто ждал, стояли прямо за спинами, дышали в затылок, как бы торопили… Ты когда в самом начале принес котлеты киевские и жареную картошку – помнишь? – я тогда есть не хотела, не было аппетита, была подавлена, тогда еще не привыкла к новым условиям и угостила одну больную, и потом не могла избавиться от неё, она всюду, как тень ходила за мной, особенно, когда ты навещал, ждала подачки, ну, ты видел сам…