Глава первая. Безумие

– Сынок, будет тебе, право слово! Ты меня совсем засмущал! Вон погляди ж ты – раскраснелась, как сельская шлюха на исповеди! – Странная тётка со смущённой улыбкой махнула рукой в мою сторону. – Давай спускайся к нам чай пить – полно тебе тут, во мраке, заниматься всяким!

– Спускаться к вам? – удивился я. – Тут только один этаж, тётя…

– Ой, да пошёл ты на хер! – Странная тётка закрыла дверь, но я слышал, как, спускаясь по воображаемой лестнице, она приговаривала: – Кто же это был-то? Откуда он вообще тут взялся? Я даже не замужем, и вообще не помню, чтобы у меня дети рождались… Спаси Господь мою душу – кажется, я ёбнулась… И откуда тут эта лестница?

Наконец за дверью стихло. Хер его знает, что за нездоровая тётка это была, но удивляться тут нечему – на этой станции хватает пизданутых… Впрочем, как и везде. Печально вздохнув, я продолжил шерстить ящики.

Так-так, что тут у нас? Пульт для телевизора, банка тушёнки, патроны… До хуя проржавевших патронов… Ох! Если бы они были местной валютой, я бы сейчас разбогател, но патронами, к сожалению, расплачиваются только совсем уж блаженные долбоёбы с экологических станций, а к экологам я не собираюсь…

Кажется, больше ничего ценного тут нет. Ну и хер с ним, возьму пульт и патроны – может, Андрей Алексеевич, старый пидор, и даст за них что-нибудь. Хотя… Что он за такую херню дать-то может? Разве что в жопу, да и то полпалки, а такие сценарии меня не особо интересуют.

Как-то двусмысленно прозвучало, правда? «Не особо интересуют» – сказал тоже! Словно я сам немного пидор… Короче, неправильно мысль свою изложил. Имел в виду вот что: расклад этот гомосексуалистический меня не интересует от слова «совсем», вне зависимости от того, полпалки там предлагают кинуть мне в задницу или целую – не пидор я, и в жопе моей движение строго одностороннее… В пизду, короче, эти патроны – вот к чему я мысль вёл. На этом точка.

Я высыпал патроны, которые уже успел припрятать в нагрудном кармане, на прогнивший, воняющий сыростью и мокрым цементом матрац, убрал в освободившийся карман пульт, пригладил волосы и вышел из помещения.

Помещение… Слишком громкое обозначение для маленького косого сарая два на два метра, наспех сколоченного их грубых досок и обтянутого рваным чёрным полиэтиленом.

Теперь я стоял на покрытой грязью платформе. Надо мной нависал низкий потолок, поддерживаемый двумя рядами изувеченных временем и тяжёлой жизнью гранитных колонн. На платформе теснилось несколько десятков одноэтажных кривых сараев – по типу того, из которого я только что вышел. Вокруг сараев горами лежал различный хлам, тут и там были натянуты верёвки, провисавшие от веса сохнущих на них изношенных тряпок, многие из которых отдалённо напоминали одежду.

Эта отвратительная станция называлась «Достоевская», но чаще её упоминают как «Рыбацкую», а ещё чаще стараются не вспоминать вовсе. Жуткое место! Три года назад «Достоевская» была затоплена под самый потолок, но потом вода неожиданно ушла (хер его знает куда, да и мне, честно говоря, как-то похуй), а все стены так и остались обтянутыми зелёными водорослями и подводным мхом, отчего здесь вечно стоял запах цветущего болота – именно по этой причине, кстати, станцию в народе и прозвали «Рыбацкая».

На «Рыбацкой» живут самые бедные, опустившиеся люди. «Буржуазия» – как их прикола ради называют ближайшие соседи. «Убогие» сползлись сюда со всех сторон, словно мухи на говно, как только прошёл слух, что станция освободилась от воды. Они были искренне уверены, что найдут здесь своё счастье и заживут наконец как люди. Но, разумеется, жить лучше они не стали. Станцию трижды обшмонали ещё до них, и, конечно же, искатели не только вынесли всё, что представляло хоть какую-то ценность, но и успели оценить потенциал станции и представить итоги проведённого аудита общественности: «место хуйня – делать там нехуй». Но «убогим» прикола ради рассказывали другую историю, полную надежд и охуенных перспектив, – и они, поверив этим россказням, молниеносно колонизировали «Достоевскую», надеясь начать здесь новую жизнь. Но в сухом остатке «убогие» просто поменяли шило на мыло, а может быть, даже стали жить ещё хуже. Ведь раньше-то они хоть попрошайничать могли, а теперь у кого милостыню просить – у других попрошаек? А самое грустное – что обратной дороги для них нет, нахуй кому надо снова пускать к себе нищих. Опять целыми днями слушать их заебавшее до костного мозга «подайте монетку Христа ради»? Короче, отгородились от «Рыбацкой» обстоятельно – стреляют, иной раз даже не спрашивая, кто идёт и зачем, особенно если пришлых больше одной штуки (один ещё может быть торговцем, вреда от него немного, но вот два, а тем более три «бродяги» – это уже похоже на опасную миграцию голодных попрошаек, которую следует жёстко пресечь). Короче, у местных нет ничего ценного, и по этой причине тут редко бывают мародёры или торговцы из другой части метро. Да и я сам оказался здесь проходом – провалился в ёбаную щель и соскользнул в тоннель, упирающийся в «Рыбацкую».

Короче, я это всё к чему клоню: станция эта конченая, но так как она крайняя, а я выпал в тупиковом тоннеле, то мне, разумеется, пришлось идти через неё, и я был бы не я, если бы не решил проверить, действительно ли у «обиженных» нет ничего ценного, – пощупать за вымя, так сказать. Кто-то сказал бы, что идея глупая – напрасная трата времени. Так вот, теперь пусть этот «кто-то» грызёт свои сапоги от зависти: ведь я нашёл невъебенной ценности артефакт – охуительный пульт! Заныкали-таки сокровище, ублюдки хитрожопые! А говорили – бедствуют! Я теперь на этот пульт половину метро скуплю! Да какую половину – ВСЁ, блять! Эх, да пизжу, конечно. Пульт этот ебучий ни хуя не стоит – я на компас его поменяю, если повезёт и на хуй не пошлют. Подумать только: самый охуенный сталкер – и без компаса ходит!

Но не стоит думать, что эта станция безобидная, раз на ней одни лишь бродяги живут. Слухи про это место ходят разные: одни рассказывают, что «опущенные» на всё метро обиделись и любого пришлого без разговоров на нож ставят. Другие говорят, что местные людей жрут. Вроде как еды тут совсем нет – вот они и повадились на поверхность выходить, а оттуда на другие станции мотаться: за припасами, за человечинкой. Заснёт кто на посту в тоннеле – а они его ХЛОП! На куски и по пакетам. А потом домой – люля-кебабы крутить. В общем, историй неприятных хватает… Может, пиздёж (даже скорее всего), но чё-то мне неохота было информацию эту препоганую на своей шкуре проверять – вот я поначалу и решил насквозь тоннель прошмыгнуть, тихо, как мышь, на платформу даже взглянув, но жадная моя натура (из-за которой я, кстати говоря, и провалился в это злоебучее место, но это уже другая история) не дала мне упустить возможность «пощупать карманы» местных жителей. В итоге я решил заглянуть в несколько сараев, чьих хозяев не было дома. В последнем из трёх встретил пизданутую тётку, которая приняла меня за своего сына, припиздил пульт этот ебучий (чтоб ему обосраться!) – и вот я тут, стою на платформе и думаю о всякой хуйне. И всё бы ничего – все мы время от времени любим хорошенько подумать, – но пока я тут предавался размышлениям, ёбнутая тётка привела подмогу. Вон они, идут на меня впятером (если считать саму бабу) – все тощие, в обносках, ебальники, кажется, недовольные… Точно недовольные! Бля буду: идут убивать!

Когда группа оказалась метрах в шести от меня, вперёд выбежала нездоровая тётка, у которой в доме «охуенная лестница». Она бежала, выставив перед собой руки и крича что-то нечленораздельное, но явно недовольное. Хер его знает, хотела ли она стиснуть меня в крепких материнских объятиях или же просто придержать, пока подоспеют людоеды покрепче, но на всякий случай я решил подстраховаться: выхватил из набедренной кобуры обрез и шмальнул ей в рожу из обоих стволов. Лицо разнесло к ебеням. В клочья. Осколки черепа вперемешку с мозгами со страшной скоростью вылетели через затылок бабы и вонзились в рожу одного из бежавших следом мужиков. Он упал на колени и завопил, как последняя сука, закрыв изуродованное лицо руками. Ёбаный нытик! Не дожидаясь момента, когда эти ублюдки начнут понимать, что их убивают, я рванул вперёд. На ходу бросив обрез, выхватил нож и с силой ударил в грудь ещё одного мужика, который, выпучив глаза, наблюдал, как вопит от боли его товарищ.