В пепельнице лежали и дымили обе наши «нордины», и случайно залетевший сквозь окно лучик солнца пересекали две струйки дыма — одна ярко-голубая, плотная, другая светлая, почти прозрачная, — и я подумал: как странно, у двух одинаковых папирос дым совсем разный, вот один, голубой, выстлался понизу, вдоль стола, а другой, белый, тянется вверх. Я посмотрел на Жеглова, он снова отвернулся к окну, загораживая весь проем широкой спиной, а я думал о его шуточках, о всей его умелости, лихости и замечательном твердом характере. «Железный парень наш Жеглов», — сказал однажды о нем Коля Тараскин, и это было, конечно, правильно…

В девять часов утра конвой доставил Ручечника к нам в кабинет. Камера никому, видать, не в пользу — за эти дни он сильно сдал: пожелтело лицо, редкая жесткая щетина прибавила добрых два десятка лет, крупная тяжелая челюсть, придававшая ему мужественное выражение, как-то неуловимо вытянулась, стала просто длинное, старческое, глаза запали и недобро поблескивали из глубоких глазниц. Я усадил его на стул в углу кабинета, и он уставился на свои пижонские штиблеты, которые из-за вынутых шнурков сразу приобрели какой-то жалкий, нищенский вид. Жеглов разгуливал по кабинету, напевая под нос: «Первым делом, первым делом самолеты», я сидел за своим столом, глядя на Ручечника, и длилась эта пауза довольно долго, как в театре, пока он, хрипло прокашлявшись, не сказал:

— Чего притащили, начальники? Покимарить вдосталь и то не дадут…

На что Жеглов быстро отозвался:

— Не лги, не лги, Петр Ручников, тебе спать сейчас совсем не хочется, бессонница у тебя сейчас!

Ручечник спорить не стал, он уныло смотрел куда-то в стену за спиной Жеглова, взгляд был у него грустный и сосредоточенный. Потом без видимой причины повеселел, попросил у Жеглова чинарик, и тот, лихо оторвав зубами конец папиросы, протянул ее вору:

— На, пользуйся моей добротой…— И, подождав, пока Ручечник сделал несколько жадных затяжек, осведомился:— Не надоело бока давить в нашем заведении?

— Ох надоело, начальник! — искренне сказал Ручечник. — Можно сказать, от одной скуки тут околеешь. Сидит со мною хмырь какой-то залетный — деревня, одно слово, ни в очко, ни в буру не может…

— А на воле благода-ать…— соблазнял Жеглов. — По нынешнему времени ты бы уже огрел бутылочку, поехал бы на бегах рискнул…

Ручечник аж всхлипнул огорченно от таких замечательных, но — увы! — недоступных возможностей:

— Чего толковать, на воле жизнь куда красивше, чем в седьмой камере, да куда денешься? — Он с хрустом потянулся, широко зевнул:— 0-ох, тошно мне, граждане начальники, отпустили бы мальчишечку…

— И отпустим, — с готовностью и вполне серьезно сказал Жеглов. — Ты мне Фокса, я тебе волю. Мое слово — закон, у любого вора спроси!

— Точно. Ты мне волю, а Фокс? — Ручечник опустил голову и говорил тоже серьезно:— Он ведь меня погубит. Фокс — человек окаянный. На первом же толковище не он, так дружки его меня по стене размажут, ась?

Он поднял голову, смерил Жеглова глазами, и ничего в его лице не осталось дурашливого, что было еще минуту назад, а видны были только испуг да тоска по свободе, такой близкой и такой невозможной.

— Не так страшен черт, как его малюют, — построил улыбку Жеглов. — Мы ведь его все равно возьмем…

— Только не через меня, только не через меня, — быстро забормотал Ручечник. — Мне главное, чтобы совесть чиста, я тогда на любом толковище отзовусь…

Глеб пожевал губами, лицо его стало суровым.

— Ты Фокса боишься…— сказал он не спеша. — Напрасно… Тебе пока что меня надо бояться, я тебя скорее погублю, коли ты так…

— Эхма, тюрьма, дом родной! — отчаянно махнул рукой вор. — Отпилюсь на лесоповале

— и с чистой совестью на волю! Вы не подумайте, начальнички, что я злыдень такой…— Лицо его сморщилось, казалось, он вот-вот заплачет. — Что я, вам помочь не хочу? Хочу, истинный крест! Но не могу! Я вам вот байку одну расскажу — без имен, конечно, но так, для примеру. Хочете?

— Ну-ну, валяй, — разлепил губы Жеглов.

— Есть такое местечко божье — Лабытнанга, масса градусов северной широты… И там лагерь строжайшего режима — для тех, кому в ближайшем будущем ничто не светит. Крайний Север, тайга и тому подобная природа. Побежали оттуда однова мальчишечки — трое удалых. Семьсот верст тундрой да тайгой, и ни одного ресторана, и к жилью не ходи — народ там для нашего брата просто-таки ужасный. И представьте, начальники, вышли мальчишечки к железке. Двое, конечно.

— А третий? — спросил я. — Не дошел?

Ручечник сокрушенно покачал головой, вздохнул:

— Не довели. За «корову» его, фраеришку, взяли.

— Как это?! — оторопело спросил я.

— Как слышал. Такие у нас, значит, ндравы бывают. Жизнь — копейка. А уж для Фокса — тем более…

Ручечника увели — дальше разговаривать с ним было без толку, он явно предпочитал отсидку встрече с Фоксом. Оставалась Волокушина. Жеглов сбегал, переговорил с ней, и она без особого сопротивления согласилась позвонить Ане. Со связистами все было заранее договорено, и не прошло и часа, как мы сидели в маленькой уютной комнате Волокушиной в Кривоколенном переулке, 21. В комнате даже после обыска было чисто и уютно; массивный торгсиновский буфет сиял промытыми резными стеклами, кружевной подзор на кровати и такая же салфеточка под телефоном топорщилась от крахмала, мраморные слоники — семь штук по ранжиру на буфете — сулили счастье, которого Волокушина так жадно хотела, да не дождалась…

После того как Волокушина позвонила по телефону бабке Задохиной, разговаривать нам было особенно не о чем — инструкции полной мерой были выданы по дороге, — мы сидели молча, думая каждый о своем, и только старший сержант Сафиуллин из отдела связи, приехавший с нами для обеспечения нормальной работы аппаратуры, время от времени проверял, не фонят ли наушники, которые он для нас с Жегловым подключил к телефону параллельно. Конечно, прождать можно было черт те сколько — и сутки, и двое, — но нам повезло: минут через сорок телефон задребезжал, и Волокушина, резко побледнев, сняла трубку. Мы тоже прижали к ушам наушники. Мужской низкий голос прозвучал так, будто звонили из соседней квартиры:

— Света?

— Да, я…— Волокушина глазами, всем лицом, головой показала нам, что это Фокс.

— Где Петька? — требовательно спросил Фокс.

Точно так, как было уговорено, Волокушина зашлась в плаче, сквозь который прорывались отдельные несвязные слова.

— Ты что ревешь, дура? — спросил Фокс злобно. — Говори толком!

— Пе-е-етеньку посадили, — заверещала Волокушина. — Фоксик, миленький, помоги, что же я теперь делать-то бу-у-уду-у?..

— А ты как выскочила? — спросил он подозрительно.

— Его с номерком взяли, на карма-а-ане-е…

— Понял, — сказал Фокс деловито. — Слушай внимательно: я ему помогу, чем возможно.

Раз. Ты больше к Аньке не звони, я тебе потом сам позвоню. Это два. Если тебя лягавые возьмут, молчи, как немая. Тогда выручу. Будешь болтать — язык отрежу.

Все…

Гудки отбоя возвестили, что разговор окончен, и почти в ту же секунду раздался зуммер полевого телефона Сафиуллина. С телефонной станции сообщили: Фокс звонил из автомата в булочной у Сретенских ворот. Прямо со станции туда уже мчался на машине Пасюк — прочесать с группой сотрудников прилегающую территорию.

Но Фокс как сквозь землю провалился, хотя поработал Пасюк истово. Узнали мы об этом немножечко позже — когда приехали в Управление и выслушали его рапорт.

— Ничего, — утешил расстроенного Пасюка Жеглов. — Он, гад ползучий, от меня не уйдет. Слово чести!

Я видел, что от злости он прямо искрился, словно только что заряженный танковый аккумулятор.

— По домам! — скомандовал Жеглов! — Отдохнуть по силе возможности и в девятнадцать пятьдесят быть у входа в «Савой». Марш!..

ЭКСПОНАТЫ ИЗ БЕРЛИНА

Выставка образцов трофейного сооружения захваченного у немцев в 1941-1945 годах, продолжает пополняться новыми экспонатами. В Москву доставлено много образцов боевой техники, отбитой у врага в Берлине, Будапеште и в других районах недавних боев.