Они остановились ранним утром в западных землях, прилегающих к Столице, когда самые стойкие из солдат запросили отдых, сдавшись, скрипя зубами, не желая выказывать слабость перед командирами; они не спали уже пару ночей, выслеживая банду головорезов. Вдалеке, на горизонте, виднелись шпили и грузные, как в человеческих церквях, почти ушедших в зыбь веков, купола; город готов был встретить их, распахнуть жаркие объятия, утопить в знакомом шуме народа. До Столицы, несмотря на обманчивое видение знакомых улочек, вставшее перед глазами каждого из них, было еще часов пять пути конными: гораздо разумнее передохнуть немного, чем рваться на последнем издыхании, роняя с губ пену.

В пустыне было трудно дышать, глотку сводило болью, точно в нее набилось множество острейших песчинок, расцарапывающих изнутри. Воздух был тяжелый, стеклянный, искажавший зрение. Адские рогатые лошади рыли лапами песок и рычали, отмахиваясь хвостами от всадников. Ненадолго остановившись, их скромный лагерь из трех десяток гвардейцев погрузился в деловитую шумную возню. Они общались на своем особом языке, жестами, окриками и по-военному четкими взмахами рук, но понимали друг друга кристально ясно.

Первым делом поили пленников — не милосердие, а трезвый расчет: если не дотянут до Столицы и придется тащить их мертвыми тюками, вся вылазка окажется бессмысленной. Не получится доставить к командору главарей разбойничьей шайки, засевшей в пустыне и грабившей торговые караваны, полноводными реками и маленькими речушками растекавшиеся от Столицы Ада в разные стороны; они дождутся не похвалы, а яростного рыка, если притащат ей бездыханные тела.

Пленники пили торопливо, захлебываясь, оттого — проливая половину драгоценной воды на алый песок. Песок впитывал ее тут же; он все поглощал с невыразимой жадностью: и воду, и жаркую кровь, и даже демонов и людей целиком — в особых, говорили, проклятых местах. Выругавшись, невысокий молодой демон отнял флягу от рта пленного, старательно закрутил, прежде чем небрежно зашвырнуть в седельные сумки.

Исподлобья два связанных демона наблюдали за лагерем, косились друг на друга, беспомощно скалились, щерились; в таких безвыходных ситуациях оставались только звериные ужимки и мольбы — неясно кому. Бежать невозможно: на руках не только грубые веревки, грызшие кожу, оставлявшие кровавые черные отметины, но и парочка Высших заклинаний, злобными искорками пробегавшая по запястьям. Им оставалось только замереть, сгорбившись, стоя на коленях, под присмотром стражей с ружьями. И наблюдать за повадками гвардейцев внимательно, почти не мигая, пока не начнут болезненно гореть покрасневшие глаза.

Черная Гвардия — лихие и искусные псы владыки Ада, идеальные гончие Сатаны. Сменялись правители — их, правда, на памяти Преисподней было всего-то двое: век демонов и Падших долог, — но Гвардия оставалась неизменна. Вечна. Немногие уже помнили, что они пришли только под конец последней, Святой войны с ангелами, перед тем, как Рай со всеми его светлокрылыми был уничтожен; некоторые уже считали, что Черная Гвардия была всегда, как красное солнце, ежедневно совершающее оборот над их головами, как алая пустыня на Первом круге.

Один из пленников, послабее и помоложе, болезненно застонал, беспомощно замотал головой. Он уже предвидел, что передышка — временна, что сейчас их вздернут на ноги и увлекут следом за гвардейцами, только Черные гарцевать будут на бешеных и злых лошадях, а им придется бегом нестись следом за отрядом. Сейчас явится их капитан — бес с опасной ухмылкой и яростной магией. Явится и предложит бежать — или тащиться мешком, животом прямо по раскаленному, раздирающему кожу в лоскуты песку, увлекаемыми за веревки, притороченные к седлам. Гвардия всегда предлагала выбор. Гвардия была справедлива, как волчья стая.

Запрокидывая голову к безбрежному глубокому небу, он проклинал себя. Его семья не голодала — вовсе нет, у них были деньги, смешливые сестры носили красивые висячие серьги с самоцветами, а мать — платья из столичных шелков. Ему было мало, все мало. Жадность — смертный грех, за который предстояло расплачиваться не звонкими золотыми монетами с отчеканенными на них перекрещенными саблями, а собственной жизнью.

— Дай им час, уже солнце встает, — послышался спокойный, чуть хрипловатый голос. — Лучше вернуться до полудня, сегодня выходной, да еще праздник намечается. Нам не нужен шум.

На лицо упала тень, и где-то глубоко, на изнанке мира, которую он мог чувствовать не так остро и полно, как маги, а только смутными отзвуками, — именно там на него взглянуло что-то чрезвычайно древнее и опасное. Взглянуло, взвесило и нашло слишком легким. Он зажмурился, но не утерпел, открыл один глаз; один — что уж теперь — почти не жаль.

Успел заметить, как метнулась в сторону быстрая исполнительная тень, заскрипели военные ботинки по песку. Поднял голову, увидел человека — молодого, худощавого, светловолосого; руки его, насколько позволяли видеть закатанные рукава черной рубахи, покрывала вязь причудливых татуировок. На мгновение перехватил взгляд — глаза гвардейца показались льдистыми, неожиданно холодными в раскаленной пустыне. Они напоминали о снежных перевалах на сумрачном и промозглом Девятом круге, об инее, ползущем по камню, о плотной корке на воде, стянувшей мертвые воды Коцита; он не знал всего этого и в жизни не видел зим, но знакомые из банды рассказывали о них красочно, горько, свистящим хриплым шепотом. От человека веяло зимой и чем-то жутким, страшнее холода. Но если не прислушиваться к звериному чутью, воющему в голос, так удивительно было видеть обычного человеческого мальчишку среди отборного демонья, среди гвардейцев, с усмешкой зовущих себя Ротой Смерти…

— Совсем ты их замучил, — обратился человек к кому-то позади почти весело, мимолетно улыбаясь. — Думаешь, стоит оно того? Мы ведь допросили и записали показания остальных на амулет. Могли оставить всех в тюрьме, а ты тащишь их через половину пустыни.

Увидев собеседника странного человека, он едва смог сдержать рваный скулеж. Хотел сказать что-нибудь, но в горле вмиг пересохло, на губах были не слова, только нити быстро высыхающей слюны. Бес с небольшими обсидиановыми рожками, темными растрепанными волосами, стальными глазами. С опасным оскалом, который будет видеться по ночам, — если, конечно, он переживет этот день. На изнанке вокруг него плясало, искрило алое пламя, жаркое, дикое, точно вырвавшееся из глотки дракона из древних легенд, и только серебряные ниточки сдерживали его неведомым образом. Высший боевой маг — он не видел таких никогда и не представлял, что одно существо может обладать столь смертоносной силой.

— Как ты добр, инквизиторство, — хмыкнул бес странно, насмешливо-ласково. — Не так часто кто-то решается нарушить твой обожаемый закон, особенно здесь, где гвардейцев больше всего. Не могу пропустить такое событие. Да и Кара порадуется: не все ж ей во Дворце сидеть да плесенью покрываться.

— Амаимон хотел разобраться сам…

— Нахуй Амаимона, — грубо огрызнулся бес, помотав головой. — Не будет он мне указывать, как с моей ротой ездить. Мои варварские методы эффективнее его будут, но этот напыщенный ублюдок не хочет это признать.

В голове все плыло, дыхание спирало. Они говорили странно, вели себя — еще страннее. Если б было время, он бы попытался изучить повадки гвардейцев, действующих слаженно, как единый механизм — смертельно опасный механизм какого-нибудь огнестрельного оружия; это завораживало. Они преспокойно звали Сатану и ее высочайших полководцев по имени, рассуждали о судьбах других, точно их самих тут не было…

— Час — слишком много, — покривился бес.

— Пусть парни отдохнут, нам осталось немного. Если что, поднажмем ближе к городу, — бесхитростно пожал плечами тот, кого назвали странной кличкой, — «инквизиторством». В этом было что-то знакомое, но, как ни хмурил брови, как ни старался вспомнить, не удалось ничего наскрести во вмиг опустевшей голове. Человек продолжал: — Вздумаешь сняться сейчас, будут ныть полдороги. Совсем солдат распустил, Войцек.