На Яна она смотрит довольно, немного оценивающе — они не виделись долго; он расслабляется, и разговор течет спокойно, чуть пустопорожне — или это Ян никак не может запомнить, о чем они беседуют. Кажется, о Владе. О том, как сама Катарина всегда презирала замужество. О бытовых и рабочих мелочах.

Возясь на кухне, Ян готовит чай, которого точно прежде не было в шкафчике. Заварной, зеленый, с жасмином. Они с Владом никогда такого не покупают, довольствуясь черным из пакетика, но тут ему нравится освежающий, терпкий вкус, оседающий на языке. Целая чайная церемония.

Кухня знакомая, а за окном город чужой. Может, это Прага или даже Варшава, в которой семья Влада жила до его рождения, родина Катарины, которую она впитала за долгие столетия жизни.

Он пробует коснуться своего носа, складывает несколько простеньких знаков, пощипывает запястье — перед глазами кисельно мутится. Значит, сбежать из этого сна он может в любой миг, и Яну становится спокойнее. И вот они мирно болтают с Катариной, по-семейному так сидят. После долгого разговора глаза у Яна начинают слипаться; заснуть во сне — вот так приключение.

К нему Катарина придвигает кружку, и Ян пьет, запоздало осознавая, что привкус у чая другой, травяной, насыщенный, и у него сразу же начинает кружиться голова, дыхание спирает. Инстинктивно пытаясь вскочить из-за стола, Ян теряет равновесие, падает, вцепляясь в край, слабо вскрикивая. Молниеносно двигаясь, Катарина оказывается рядом, склоняется над ним, успокаивающе качает головой, поглаживает по волосам.

— Закрой глаза, — шепчет она. — Нам нужно кое-что уладить.

Ему до боли обидно думать о ее предательстве, о подсыпанной зачем-то отраве, но Ян верит, поскольку не верить семье не способен, зажмуривается. Открывает глаза через несколько секунд, чувствуя, как что-то неуловимо изменилось, как свежий ветерок бьет его по щекам, пахнет свежо — летней ночью, костром, травой.

Поднявшись, он осматривается. Простор широкого поля, темень, разбавляемая багряными отблесками там, где мечутся в хороводе быстрые призрачные фигуры — отсюда Ян различает, что они не касаются босыми ступнями разгоряченной земли. Вздыхая, он плетется к ним, силясь высмотреть в круговороте Катарину и устало думая, что вовсе не настроен играть. Что бы она ни творила, Ян больше всего мечтает вернуться домой и доспать огрызок ночи.

Призраки затягивают песню. Захлебывающуюся, долгую, переливчатую. В ней нет ритма, не слышно топота ног, один лишь горький плач. Вой. Мучение грешника. Искры сыплют, не обжигая, но проходя сквозь них. Песня гремит на каком-то языке, отдаленно знакомом. На том, на котором Влад мурлыкал для него.

Подкравшегося Яна неумолимо втягивают в круг, тащат за руки, увлекая, уводя за грань — в болото, обжигая мертвыми ладонями, прохладными, как изморозь на застудевших окнах, как ключевая вода. Путаясь в ногах, неловкий, ощутимый, он входит в танец, бесконечно движущийся, стремительно взлетающий. Огненный свет калечит лица, выхватывает отдельные черты. У многих из них — волчьи глаза, хищные, дикие, пьяные. Глаза Влада и Катарины, глаза внимательные и испытующие, и Ян чувствует, как его взвешивают. Щекотно между лопаток.

А потом его резко толкают в спину, и Ян летит лицом в пышущий жаром, ревущий огонь.

Кричит, перелетая через костер, ему кажется, что языки пламени пекут ноги, охватывают полностью. Спалить инквизитора — мечта многих ведьм, и Ян, задыхаясь от страха, разворачивается… И застывает, видя позади грозное чудовище, крупного зверя, пса, охваченного черным огнем.

Он чувствует запах магии, магии Влада Войцека — той самой, живой, искристой. А зверь бросается на Яна, звучно ударяя лапищами по земле, и Ян чудом уклоняется, перекатывается; земля бьет по плечам, а он пружинисто вскакивает, оглядывается на заходящего на второй круг пса… До мрака не дотянуться, он отрезан, тело его, собранное из костей и тартарской магии, мирно спит. В том, что растерзать его могут вполне ощутимо, Ян не сомневается: сон зыбок, но страшно реален.

Сон поддается, кроится его волей. Под рукой оказывается знакомая сабля, его клинок, который Ян знает наизусть — потому может его вообразить, воплотить так же, как ведьминский хоровод призвал эту лохматую тварь. Отрешившись, отчеркнув привычную осторожность, Ян опрометью кидается на зверя, сам нападая, заставляя его изумленно попятиться от взмахов сияющей сабли.

Острие прорезает шкуру, рана на боку дымится. Рев оглушает Яна, но он проворно отскакивает, выворачивается из-под броска и, пока зверь не успел обернуться, проезжается сталью по задним лапам, подсекая. Если им нужно представление — пусть, он покажет, он сыграет. Сквозь сомкнутые зубы рычит, мечась по полю, утаптывая кострище.

Его танец куда замысловатее, чем их. Заскальзывая за спину чудовищу, Ян снова рубит по сухожилиям, сильнее, точнее, рассекая. Теряя равновесие, заваливается тяжелый кошмарный зверь, скребет передними лапами, рвет когтями траву, и Ян презрительно цыкает: даже его Джек был бы противником куда худшим, чем эта неповоротливая псина.

Без лишних колебаний он взбегает по хребту, припечатывает своим весом между лопаток и бьет в шею саблей, чувствуя, как сталь легко входит, а тело под ним перестает дергаться. Крови нет — снова тянет знакомой магией.

Отшатываясь от звериного тела, Ян бредет прочь, надеясь затеряться в поле, пока не падает на траву, бессильно глядя ввысь. Еще недавно Влад клялся ему, что не придется снова сражаться, что время им отдохнуть, пожить по-человечьи, но сейчас Ян остро чувствует, что дрался за него, что не мог уступить, и его слегка трясет — напоследок.

Шаря рядом, он не находит сабли. Зато видит над собой перевернутое лицо Катарины.

— Кажется, эти старые кошелки довольны, — весело вскрикивает она, взмахивая рукой, а потом падает в траву рядом с ним, счастливо смеясь. — Я не хотела втягивать тебя, ты и так устаешь на работе, но традиции… Я знала, что ты победишь.

— Сразиться со своими страхами? — усмехается Ян без обиды. — Странный способ проверить достоинства… Повезло вам, что Влада не вытащили. Он бы эту хрень сам порвал.

— Знавала я одного инквизитора… Он бы за меня в огонь не прыгнул, — непонятно тянет Катарина. Из ниоткуда в ее руках появляются тонкие дамские сигареты, и она прикуривает от проскочившего между тонких пальцев красного огонька.

Недолго они молчат. Коль Ян прошел испытание и, кажется, принят безумным их кланом, он чувствует безнаказанность, может спрашивать о чем угодно — завоевал это право. Но Катарину он уважает.

— Нет, нет, это не мой инквизитор — дед Влада, — хохочет Катарина. — То было сотни лет назад, и с тех пор я не якшалась со Святой Инквизицией. И подумать не могла, что мой мятежный внук однажды пойдет служить к вам. Псы Господни вешали наш клан в темное Средневековье, сжигали заживо, распинали на дыбах и топили в ледяной воде, а Влад ничтоже сумняшеся решил выскочить замуж за инквизитора — может, за самого опасного и настоящего, что сейчас есть в вашем мире. Потому-то они так в тебя вцепились.

И, сидя бок о бок, они рассматривают проблески звезд на ненастоящем, придуманном кем-то небе. Яну, дотошному, придирчивому инквизитору, не хочется разбирать иллюзию, всматриваться в переплетение ниточек, и он наслаждается мирной красотой пейзажа, ощущая, однако, как неумолимо слипаются глаза, а язык начинает заплетаться — он рассказывает Катарине что-то о Вирене.

— Береги их, Ян Войцек-Зарницкий, — напоследок шепчет Катарина. — У моего бедового внука наконец-то появился человек, ради которого стоит жить. И Вирена как-нибудь приведи познакомиться, я хочу видеть вашего сына.

Он знает. Знает, что воскресил Влада, сам о том не прося, вытянул из Ада и круга бесконечной мести Богу. Просыпается с этой мыслью, находит себя на старом диване, что пружинно впивается в спину. Влад ютится совсем близко, мечется, но на его белом лице (от света луны, заплескивающейся в комнату) — не кошмар, не неверный сон. Что-то приятное.