Мы иногда слышим, как она там кричит. Иногда слышим, как он смеется. Он не очень часто смеется.

Этот дом – весь наш мир. Я держу Джессику за руку, и мы подходим к ящику с книгами. Мы бесшумны, насколько это возможно, дотягиваемся и вытаскиваем верхнюю книгу.

Мама научила меня читать. Он не знает. Она делала это, когда он спал, заставив меня пообещать не говорить ему. Я сдержал обещание. Теперь я учу Джессику. Она учится быстрее меня.

Каждый раз, когда нас закрывают на чердаке, я изучаю немного больше. Мы должны быть осторожны. Знаю, что он сделает, если поймет, что здесь есть книги.

– Книги не для детей, – скажет он, вынося их на улицу, чтобы сжечь вместе с остальным.

Я прислушиваюсь, прежде чем взять книгу. Помятая, испорченная водой копия «Рождественской песенки». В ней много слов, которых я не знаю, но этого достаточно, чтобы научить Джессику простым предложениям.

Она читает четыре слова самостоятельно, и я хвалю ее.

Мы слышим шум снаружи, и моя душа ликует.

Она там.

Встав, мы подходим к покрытому грязью окну. Оно крошечное, всего четыре дюйма в высоту и восемь в длину, потрескавшееся и покрытое паутиной.

Мы не смеем его чистить, чтобы он не заметил, что оно есть, и не забил доской, забирая еще одну радость у нас.

Через стекло мы можем видеть задний двор соседнего дома. Там девочка примерно того же возраста, что и Джессика, она резвится на качелях и счастливо смеется.

Я хочу быть с ней. Я завидую ей за то, что она свободно играет на улице,а ее родителей даже не видно.

Она так прекрасна, что у меня перехватывает дыхание. Я не знаю, почему так себя чувствую, но, глядя на нее, ощущаю себя странно. Знаю, что никогда не встречусь с ней, но это не мешает мне мечтать. В моих мечтах мы играем вместе, меня не ругают и не бьют за то, что имею наглость радоваться. Я взбираюсь на деревья, и она подбадривает меня за мою браваду.

Знаю, что Джессика мечтает рядом со мной, мечтает о том дне, когда у нее появится друг ее возраста, а не только брат, с которым она сможет поиграть и поговорить.

Не знаю, как зовут эту девочку. Я просто знаю, как она выглядит. Я пристально наблюдаю за ней каждый раз, когда нахожусь здесь, наслаждаюсь ее игрой. Как будто я тоже этим занимаюсь.

Она перебирается с качелей в песочницу, начинает строить замок, сосредоточенно, высунув язык.

Иногда мне кажется, что девочка смотрит вверх и замечает нас, но понимаю, что она просто смотрит в небо. Вижу ее глаза, когда она это делает, и представляю себя рядом с ней, всем сердцем желая, чтобы она оказалась здесь, со мной, если я не могу быть там, внизу, ее присутствие приносит свет во тьму чердака.

Слишком скоро она возвращается в дом, ее мать на пороге зовет ее. Ее мать смотрит на наш дом, улыбка исчезает, когда она поворачивается и направляется внутрь. Мы снова одни.

Образ нашей соседки поддерживает меня всю ночь, помогая притупить нарастающий голод, который грызет меня знакомым, но все еще неприятным способом. Джессика спит рядом со мной, дрожа от холода. Я прижимаюсь к ней, пытаясь ее согреть.

Интересно, наказывают ли девочку так же, как и нас, если она ведет себя так же плохо, как и мы. Ее избили? Неужели она голодает? Кажется, она часто улыбается. У нее больше силы воли, чем у нас? Она выглядит счастливой, когда выходит на улицу, и не боится своего отца, когда тот возвращается домой.

Я пытаюсь улыбнуться, движение мускулов кажутся странными. Я давно это не делал. Улыбнись отцу, и он воспримет это как личное оскорбление.

Мне говорят, что я должен любить отца и мать одинаково, но, к моему стыду, любовь не кажется равной, чувствую, что люблю мать больше. Она ни разу меня не ударила, ни разу. Она даже встала между нами и отцом, приняла на себя удары, которые он наносил нам.

Я закрываю глаза и думаю о девочке по соседству. Я ее герой. Она падает с дерева в своем саду. Я ловлю ее. Она улыбается мне и целует в щеку. Я краснею, счастлив рядом с ней. Я резко просыпаюсь и понимаю, что наступило утро.

У люка лежит ломтик хлеба. Должно быть, мама положила его ночью. Я бросаюсь вперед и хватаю его, пряча. Хочу его съесть, но Джессика голоднее меня, худее меня, не то чтобы в этом было что-то особенное. Мой желудок протестующе урчит, но подавляю это чувство. Я должен защитить ее, должен обеспечить ее безопасность. Однажды я заберу ее из этого места, и мы поедем куда-нибудь вместе, в какое-нибудь спокойное место. Туда, где нет ни чердака, ни подвала.

Джессике снится плохой сон, я успокаиваю ее, положив руку ей на лоб. Надеюсь, что он выпустит нас сегодня. Для нас не секрет, что мы заперты здесь более чем на одну ночь. В такие моменты мы, скорее всего, услышим крик матери. Не знаю, что он с ней делает, но я бы хотел, чтобы он перестал это делать.

Даже не догадывался, но мое желание исполнится самым худшим образом. Мамины крики скоро прекратятся, но потом вместо них Джессика будет кричать так громко, что у меня кровь застынет в жилах.

Я кормлю ее хлебом, когда она просыпается, не зная, что это будет ее последняя еда в жизни.

Глава 2

СОФИЯ

Настоящее…

Прошло двадцать лет с тех пор, как они съехали, и с тех пор дом разваливается. Странно выходить на улицу и видеть это, словно наблюдая за умирающим родственником, с которым ты никогда не ладила и которого никогда не знала.

Помню, когда была маленькой, я играла в саду и пыталась игнорировать странный дом, думая, что это что-то из фильма о Хэллоуине. Ничего не происходило, трава попеременно росла дикой или мертвой, или гнила в зависимости от времени года.

Иногда я видела, как из дома выходили мужчина или женщина. Женщина была маленькой, ее глаза метались по сторонам. Если она видела меня, то слегка улыбалась, но никогда не разговаривала со мной. Мужчина кричал сквозь свою большую густую бороду, если я подходила слишком близко к его забору, ругая моего отца за то, что тот не держал меня под более пристальным наблюдением. Я всегда думала о нем как о мистере Твите, как в сказке.

С тех пор, как они съехали, никто не трогал дом. На лужайке не было вывески «Продается». Полицейские, скорая помощь уехали, все просто уехали, а дом продолжал стоять и гнить.

Даже местные дети туда не заходят. Любое другое заброшенное здание в радиусе десяти миль – прекрасная добыча для изучения, но не дом Трента. Туда не должен никто входить.

Вот почему так странно стоять и смотреть на это и видеть, как кто-то выходит из остатков входной двери.

Я отвернулась. То, что произошло тогда, не мое дело, и теперь это не мое дело. Мои родители очень ясно дали понять, когда все это случилось, я должна выбросить это из головы, притвориться, что их никогда не было.

Но как я могла это сделать? Я видела их двоих на чердаке, они смотрели на меня. Я не знала, почему они наблюдали за мной, просто хотела, чтобы они спустились и дали мне возможность с кем-нибудь поиграть, скучно играть одной. Я думала, им повезло, что они могут играть друг с другом, а у меня никого нет.

Я оглядываюсь на дом. Кто бы оттуда ни вышел. Возможно, кто-то из совета приходил, проверяя и осматривая, стоит ли что-то с ним делать. Я знала лишь, что кто-то все еще владеет им, иначе его бы уже либо достроили, либо снесли.

Я беру свою пустую кофейную кружку и встаю с садового стула. Захожу внутрь, бросаю кружку в раковину. Мне не понравился вид мужчины, выходящего из дома, слишком изможденный, бледный и сильно напоминающий о прошлом.

Знал ли он их? Знал ли он, чем они там занимались?

Я чувствую себя намного лучше, когда нахожусь за закрытой дверью. Незнакомец только на секунду задержал на мне взгляд, когда вышел, но этого было достаточно, чтобы у меня мурашки побежали по коже.

Двадцать лет. Два десятилетия. Чертовски много времени, чтобы прийти в себя. Но я так и не получила ответа на свой вопрос. Могла что-то с этим сделать? Могла я предотвратить убийство той маленькой девочки?