Луг невечерний

Бескрайний луг уходил так далеко, что казалось – горизонта больше нет. Даль заволокло синеватой закатной дымкой. Но небо в голубом и золотистом казалось утренним. Это потому, что ночь здесь не наступает. Больше ничего не было, да и не нужно было. Только шелестящие, слегка пряно пахнущие травы и мягкий свет неба над ними.

Матвей, босой и в белой рубахе, стоял на этом лугу, а напротив была его мать, Инна Лукична. Хотя выглядела она лет на 30 с немногим, но ругала его точно такими же словами, как в старости, как в тот день, когда её разбил последний инсульт. "Матвей, – вскрикивала она, – ты посмотри на себя, как ты выглядишь! Ты меня позоришь!". "И перед кем же?" – хотел было спросить он, но тут прикосновение ладони дало ему понять, что они и вправду не одни. Таким лёгким и тёплым оно было, что Матвей понял: нельзя оборачиваться. Он не сможет вынести, не готов к тому глубокому чувству, след которого оставили невесомые пальцы.

– Что скажешь? – прошептал тот, за спиной.

– Наверное, она на самом деле заботится обо мне, когда говорит так – неуверенно ответил Матвей. – О себе, конечно, тоже, но…

– Значит, в ней есть любовь?

– Мы опоздаем на поезд! – взвизгнула Инна Лукична. У неё затряслись руки, и она попыталась скрыть это, одёргивая широкое белое платье. – Нас не возьмут! Это всё ты виноват!

– Мам, тут невозможно опоздать. Тут можно простоять хоть тысячу лет, и всё равно никуда не опоздаешь, – попытался успокоить её Матвей и с удивлением отметил, что раздражение, которое он так привык подавлять или отбрасывать в спорах с ней, больше не душит его. Он вдохнул полной грудью и присел на траву. Найдя рукой податливые молодые колоски, стал их перебирать. Наконец-то больше никакой спешки.

Есть ли в ней любовь? А как узнать-то? Матвей стал вспоминать свою жизнь с матерью. В старости она донимала его жену и подсмеивалась над дочерью. В его одинокие годы… ну, она кормила его ужином. Впрочем, кормят и сторожевую собаку. Детство…

И тут перед глазами Матвея развернулась лента образов. Жизнь его матери прокручивалась с конца к началу, видимая как будто изнутри её души. Сухие и блёклые кадры сменяли друг друга. Их едва расцвечивали страх, злость, зависть и мелкие удовольствия. Но вот пролетели её зрелые годы, студенчество Матвея, его школа – и образы будто пригрелись на раннем весеннем солнце, став живее и сочнее.

"Фу, выбрось эту гадость," – кричит она Матвею, выхватившему из лужи грязный лист. Ей двадцать пять, её мальчику три. Не наелся ли он какой-нибудь заразы, пока она отвернулась? Бедовый ребёнок, что, если он заболеет? "Придурок!" – и в это слово пытается вместить всю свою тревогу за него. Но слово убогое и куцее, совсем неподходящее, и вот малыш уже ревёт. Кажется, она отвратительная мать. Это давит и пугает её ещё сильнее. "Хватит реветь!" – вырывается у неё, потому что она не хочет, чтоб он плакал.

Любовь?

"Почему ты никак не уснёшь, что с тобой такое, почему ты так орёшь?". Ей двадцать три, она таскает на руках младенца, а тот вопит во всю глотку. Мучительно хочется спать. И пить. Но она не положит его, пока он не уснёт. Инна трясёт ребёнка, может быть слишком сильно, и крик захлёбывается.

Любовь?

Молодая женщина с трудом открывает глаза. Всё тело болит, а там, где наложили швы, режет и жжёт. Размытая фигура нянечки держит свёрток. Из него видна розовая пуговка носика. Женщина прижимает к себе это крошечное существо, и горячим розовым расцветают в её глазах и палата, и пижама, и даже нянечка становится прекрасной, как розовый куст.

– Стоп, – сказал Матвей. – Да, она меня любила. Мой ответ – да.

Он поднялся с земли, ступил к матери и обнял её.

– Я тебя прощаю. И ты меня прости, что приносил столько хлопот. И что так и не смог успокоить.

– Оправдана, – прошелестело за его спиной.

Фигура рассыпалась золотистыми и розовыми искрами. Они взмыли ввысь, подхваченные как бы ветром и лёгким гулом, похожим на бег далёкого поезда.

А Матвей пошёл дальше. Вдали он увидел ещё одного человека.

Витёк был его одноклассником, терроризировавшим всю школу. Однажды он выбрал мишенью Матвея, и не щадил, пока наконец не переключился на кого-то другого. Витёк был не столько сильным, сколько хитрым, что лишь помогало ему разрушать. Он ставил подножки, подкидывал краденые фломастеры, толкал в спину – ну-ка, кто тебя ударил? Ходили слухи, что его отец был местным авторитетом. Сейчас Витёк, заматеревший к тридцати, пинал траву ногой, недоумевающе и злобно оглядываясь по сторонам. Но выместить чувства было не на чем, кроме самого луга. А тот отвечал ему лишь нежной шелестящей тишиной, мягко поглаживая босые ступни.

Да, это будет подольше и потруднее. Но Матвею некуда спешить. Потому что теперь день никогда, никогда не закончится.

Запрещённый груз

Иван Иваныч терпеливо сидел на лавке крошечного одноместного купе, сложив руки на коленях. В его чемодане рылся таможенник. Он доставал то одну вещь, то другую, взвешивал и клал обратно. Чемодан, казалось, был бездонным, да и проверяющий работал тщательно и не слишком торопился. По сдержанному лицу таможенника Иван Иваныч пытался угадать вердикт, но парень в белой униформе сохранял бесстрастность.

– Я не могу вас пропустить, – наконец сказал он со вздохом, закрывая крышку.

– Но почему?! – в отчаяньи выпалил Иван Иваныч. – Посмотрите, у меня там всё хорошо… Сколько добрых дел, посмотрите! – он распахнул чемодан и принялся дрожащим пальцем тыкать в большую опрятную коробку, лежавшую на самом верху. – А вот? – он выудил из-под коробки жестяной ящик-копилку и потряс им. – Пожертвования!

– Хорошо, – вздохнул проверяющий. – Если вы настаиваете, давайте пройдёмся по содержимому.

Сначала на стол легло несколько больших стопок бумаги. Среди них Иван Иванович с удовлетворением заметил цветные листы: то были его дипломы и грамоты. Но квалификация пассажира никак не впечатляла проверяющего. Не взглянул он и на несколько опрятно сложенных рубашек, а ведь аккуратность была одной сильных сторон Ивана.

Наконец таможенник извлёк жирный, сочащийся бутерброд. И ещё один. И ещё. От них дурно пахло прогорклостью и плесенью. Ивана передёрнуло от того, что эту гадость юноша берёт, не снимая белоснежных перчаток.

– Согласен, – покладисто поднял ладони Иван Иваныч. – Понимаю. Грешен чревоугодием…

– Где раньше это ваше "грешен" было? – укоризненно спросил таможенник. Его лицо выражало сочувствие и искреннее недоумение.

– Да как бы это… – замялся Иван. – Вроде, даже исповедовался пару раз, но как-то…

А в белой руке уже лежал следующий запрещённый груз: большой хрустальный шар. Таможенник протянул его Ивану. Тот взял и охнул: шар был тяжёлым. В мутной голубизне выпукло и крупно отражалось лицо самого Ивана Иваныча. По неровной поверхности бегали блики. Приютившаяся где-то сбоку фигурка в форме выглядела совсем крошечной. Иван с трудом вернул этот странный сувенир, не отрывая от него глаз. Картина не изменилась: его образ всё так же занимал большую часть сферы.

– Тщеславие, – объяснил таможенник и отложил шар.

– Да где же я мог его взять? Жил, как все, к особым свершениям не стремился… Товарищ, это не моё, – принялся увещевать Иван, – это мне, наверное, подбросили.

– А это тоже подбросили? – ровно спросил служащий, поднимая пухлую пачку каких-то карточек.

– О…

На карточках извивались в бесстыдных позах какие-то дамы. Иван даже не узнавал их в лицо, но спорить с тем, что знаком с этим материалом, не стал. Он попробовал другую тактику:

– Так это же совсем немного… Я их, наверное, случайно увидел. И вообще потом завязал…

– А какая разница? – последовал ответ. – Вы получили это и сохранили при себе.

– Так давайте их просто выкинем…

– Выкидывать надо было раньше. С чем вы сюда пришли, с тем я вас и проверяю. – Таможенник вздохнул. – Но и это ещё не всё.