Идем дальше. Владимир Ленский, говоря суконным школьным языком, – герой скорее положительный. Особенно – на фоне Онегина. Однако отношение автора к этим «от делать нечего друзьям» может натолкнуть на совсем иные мысли. Судите сами. Стали бы в пушкинском – лицейском! – кругу уважать человека, в описании которого значатся: нелюбовь к поэзии и к литературе вообще, неумение и нежелание делать что-либо полезное, «гениальные» способности к холодному разврату и постоянное применение этих способностей на практике. Ох, вряд ли. Куда охотнее в тот круг был бы принят Ленский. Однако ни в одной строке романа Пушкин не позволяет себе иронии по отношению к Онегину – даже после крайне неприглядной истории с дуэлью. Осуждение – да. Но не сарказм. Чего никак не скажешь об отношении автора к Ленскому. Ирония по его поводу слышна в интонациях автора регулярно. А уж по поводу его стихов… Впрочем, разберем и это.

«Всегда восторженная речь». Что же, буквально? Именно так – всегда? Тогда снова – гм! Дальше – больше: «Он сердцем милый был невежда». Да, да – милый. Но все-таки невежда! Что ж так-то? После Канта, Шиллера и – стократ – после Гёте! Да прочитал ли он их хоть немного всерьез? И – что? Продолжал «подозревать чудеса»?..

Неужели Ленский – это и правда упрощенный до полупрозрачности сам Александр Сергеевич – только не в семнадцать лет, а в двенадцать – тринадцать? Глядя на поведение и образ мышления Владимира, а позже – читая его стопроцентно пародийные вирши, поверить в такое объяснение легче легкого. «Куда вы удалились?» Воистину – куда? Что ж, «Ленский – три».

Приносим извинения за извилистость пушкинского сюжета, но шаг в сторону: вновь к образу Онегина. На сей раз речь – о его деликатности в обращении с людьми. Судя по тому, что мы знаем об этом человеке, сие свойство ему, мягко говоря, не слишком присуще. Лучшая тому иллюстрация – демонстративное поведение по отношению к соседям. Однако же: «Сноснее многих [Да ладно! Я.Н.] был Евгений // Хоть он людей, конечно, знал // И вообще их презирал, – // Но (правил нет без исключений) // Иных он очень отличал // И вчуже чувство уважал». А как же! Иных – очень. Вот, например: «В чертах у Ольги жизни нет… // Кругла, красна лицом она, // Как эта глупая луна // на этом глупом небосклоне». «Онегин – четыре». (Или всё же Пушкин – семь?..»)

Наши волна и камень сходятся. Спорят. Обо всем. А чаще всего их тема – страсти. Те самые, от которых Евгений, пресытившись, давно отстал. Ну ладно, это – Онегин. А Ленский-то! Что путного мог сказать о страстях он?! Впрочем, на этом поле так отплясался непримиримый Писарев, что нам решительно ничего не осталось, кроме как молча зачислить Владимиру четвертое «штрафное очко» и пойти дальше – к теме чистой юной его любви.

«…как одна // Безумная душа поэта // Еще любить осуждена». Полноте, Александр Сергеевич, Вы ли это?! О каком таком поэте Вы тут изволите говорить? Конкретно – назовите хоть одного из своих собратьев по задорному цеху – такого, который чуть отрок, плененный своей избранницей, сохранил эту любовь до восемнадцати лет – включая венчание! «Ни охлаждающая даль, // Ни долгие лета́ разлуки…»Уж не ирония ли очередная эти Ваши слова о поэтах-однолюбах? Не самоирония ли?.. Очень, очень похоже.

В этих своих проявлениях Ленский настолько пародиен, что, в отличие от деликатного (гм!..) Онегина, сам автор не удерживается от прямой издевки: «Ах, милый, как похорошели // У Ольги плечи, что за грудь! // Что за душа!..» Ну Алекса-а-андр Сергеич!..

***

А нас – на контрасте с надоевшим автору милым портретом Оленьки – ждет встреча с музой Александра Сергеевича Пушкина, воплотившейся на сей раз в образ «барышни уездной // С печальной думою в очах, // С французской книжкою в руках».

В этом случае наш счет «штрафных очков» останется нулевым до конца. Почему это именно так, мы уже догадываемся.

***

Итак, она звалась Татьяной… Всё, теперь – серьезно! Никаких шуточек, никакого сарказма, никаких забалтываний. Начиная с ХХV строфы второй главы романа – и еще очень долго – мы слышим лишь голос Поэта, давным-давно переросшего восторженного юношу Ленского, Поэта с резким охлажденным умом – и потому честного и с собой, и с нами. Слушающего голос разума, но и не утратившего способность слышать глас души.

Так… Похоже, мы слегка отвлеклись от роли сухих зануд. Это всё Пушкин! Он слишком силен, когда «включается» в полную силу, лирику его так запросто в штыки не атакуешь.

Но – к разуму. Охлажденному и честному.

Таня. Ни красоты, видимой кому-либо кроме Поэта. Ни румяной свежести. Ни легкого характера. Свои ее не приняли. Она ведь не умела ласкаться даже к матери. Как и играть с подругами. Осталось доверить ей еще и поэтический дар – и… Но это уж было бы слишком – Пушкин создавал все же идеал женский (а до Марины, Анны и красавицы Белы было еще ох как далеко…) Да и на что Пушкину девушка-поэт? А ей – Онегин…

Нет, автор искал совсем иной образ. (Да, его тоже он искал «в зеркале» – и с этим клише не поспоришь.) А стихи… А стихи Александр Сергеевич не доверил ни одному из героев. (Надеюсь, никто не думает, будто то, что сочиняет Ленский, это стихи?)

***

Перед нами – три детства. Детство Евгения – никаким образом не способное породить упомянутые метаморфозы ума и души. Детство и юность Владимира – тоже не объясняющие его замерзание на стадии восторженного подростка. И, наконец, детство Татьяны. Каковая с самого начала была не от мира сего. Такой мы и увидели ее при первом появлении на сцене. Работая над этим психологическим портретом, Пушкин берется за кисть всерьез – и пишет его на высшем уровне своего мастерства. Не только поэтического, но и человековедческого.

Именно с появлением Татьяны поэма «Евгений Онегин» (каковую смело можно переименовать в «Ай да Пушкин!») быть таковой перестает – и становится в самом деле романом. Романом «Татьяна Ларина». Автор его – тонкий психолог, а порой и грамотный психоаналитик. (Да, за век до появления самого понятия. Это вам не какой-нибудь шарлатан «Мартын Задека».) Этот автор не позволит себе ни единого «ляпа» в характере героини.

Сравнивая подробное (можно сказать, тщательное) отслеживание Пушкиным становления души Татьяны Лариной с легкомысленным проскальзыванием по поверхности двух мужских образов, мы видим… Да ни черта мы не видим! Сравнивать тут попросту нечего. Но – не переписывать же первые полторы главы наново. В конце концов, в этих полутора главах о ведущем герое их говорится честно, подробно и чаще всего на высоком литературном уровне – в первом лице. А двое других… Что ж, видно, не зря одного из них потомки обозвали «первым лишним человеком русской литературы», а другой только и нужен был автору в качестве жертвенного… гм… козленка. А заодно, раз уж подвернулся, как повод для окончательного расчета с поэтическим детством ХVIII века. Включая и детство самого Пушкина.

***

Татьяна. Чужая. Одинокая. Ни игр, ни кукол. Зато – страшилки в детстве и романы в отрочестве. Все это – вовсе не «откуда ни возьмись». От матери. Как рыцарь-романтик Том Сойер сформировался не сам собою, но стараниями книжной полки своей тетушки, так и трижды романтическая Татьяна Ларина приняла на себя нереализованные мечты своей матери. В отличие от которой не попала в поле действия максимы о привычке, заменяющей счастье. Как, впрочем, и истинный отецгероини – Пушкин – что бы он про эту «замену» ни писал в первом лице.

Но детство кончилось, и Татьяна вполне готова – можно ее влюблять. В кого? А кого ждала ее душа? Вот в «кого-нибудь» и влюбим. Ибо интересна нам сейчас любовь как таковая, а не ее предмет. Ведь истинная любовь подобна пресловутому буддийскому хлопку одной ладонью – и потому возникает в одиночестве. А значит, и способны на нее лишь очень немногие. Чужие. Вот почему, как бы это ни казалось странным, вовсе не шумный «романтик» Ленский почуял в Татьяне истинную жизнь, а начисто лишенный этой самой романтики Онегин – охлажденным умом своего создателя. Потрясающая фраза: «Когда б я был, как ты, поэт» – даже несмотря на предшествующее ей циничное «выбрал бы» – одна из лучших жемчужин романа. Конечно, это не слова самого Онегина. Куда ему – после брусничной-то воды. В этот момент сам Александр Сергеевич (забыв про свое правило не вмешиваться в жизнь героев, а позволять имсебя вести, лишь записывая за ними то, что увидит сквозь магический кристалл) попросту воплощается в Онегина и произносит эти слова его устами. Очень уж красиво вышло – вот и не удержался. Ладно, он Пушкин, ему можно всё. Он еще и Ленского на дуэли убьет… Впрочем, то – не в порыве увлеченности, но лишь потому, что так было надо.