Когда потеплело, на выходных, а то и после уроков, голосистая ватажка 3-Б, вместе со старшим САМЫМ ЛУЧШИМ ДРУГОМ, уходила за город. Я брал гитару. Под изгиб гитары жёлтой мы исследовали потаённые заросли ближних лесов, выискивали ещё нерасцветшие, первые весенние цветы. Я учил плести венки, превращавшие девчонок в заповедных мавок, а ребят – в отважных индейцев и следопытов.

Под конец похода мы разжигали костёр, пекли картошку и сало на прутиках. Мавки обседали меня, норовили прижаться горячими, набеганными телами, оказаться под рукой, которая бы их, вроде случайно, погладила. Порою из-за места возле моей персоны разыгрывались нешуточные баталии в лучших традициях ревнивых разборок. Приходилось хитровать, чтобы все оказались поглаженными.

Чаще таким хитростями были игры, вроде «догонялок» или «угадайок», когда одному завязывали глаза, и он, поймав неудачника из разбежавшихся остальных, на ощупь определял – кого поймал.

Обычно, по единогласной девчоночьей воле, глаза завязывали мне. Я водил, широко расставив руки, слегка подглядывая в щёлочку от съехавшего платка, наблюдая, как распатланные, разрумяненные мавки, дрожа от предвкушения, светясь изнутри манящим нимфеточным пламенем, которое превращало их в пылких нетерпеливых мотыльков, сами бросаются под руки – как на огонь, самозабвенно отдаваясь, желая быть пойманными. Меня пьянила их детская чистота, из-под которой проступала извечная женская природа, такая притягательная в своей беззащитности.

Июнь – июль 1992. Городок

Закончился учебный год, но большинство моих третьеклашек, ставших уже четвертоклашками, не желали прекращать совместные походы по окрестным лесам, каждодневно ожидая меня возле дома.

Вдобавок они приводили друзей и подружек из других классов, и даже приехавших на каникулы. Совместные игры лишали меня всегдашнего чтения, подготовки к экзаменам и иных подобающих занятий, вроде ритуальных встреч с Майей, но глядя в их преданные глаза, отказать не смел. Как никогда понимал я Маленького Принца, который был в ответе за приручённую Розу.

В июне девяносто второго я поехал на летнюю сессию в чудном настроении. Наполненный удивительными впечатлениями, я не думал об экзаменах, не вспоминал о Майе, озабоченной зачётами больше, чем женихом, не боялся встречи с Миросей. Я жил памятью о верных нимфах и фавнёнках, которые проводили ДРУГА на бесконечные десять дней и обещали преданно ждать, отмечая зарубками на дубе каждый пустой день без меня.

Будучи в Киеве, я два раза, соблюдая необходимый ритуал, краткосрочно встретился с Майей, обсудил результаты сессии. Взбалмошенно, безответственно сдал два экзамена, которые мне засчитали, лишь бы не портить «Зачётную книжку».

В свободное от экзаменов и лекций время, я искал подарки маленьким друзьям. Впервые, уезжая домой, не загрузился книгами, истратив купоно-карбованцы на жвачки, заколки, резиночки, фломастеры и другие детские сокровища. Угодил всем.

На целое летом девяносто второго я переместился в беззаботное ребячество, словно древнеегипетский фараон, окутанный дыханием юных наложниц.

Однако, владея набоковским знанием, я не стал Гумбертом Гумбертом. Я больше походил на Льюиса Кэрролла в обрамлении юных подружек. Как в заповедном детстве.

Глава третья

У меня было три детства. Они переплетались в дивном единстве, побуждая пытливое тело вспоминать прошлый опыт. Я вбирал земной мир пятью чувствами и мириадами тончайших эмоций, рождаемых живущими во мне сущностями.

Мир людей представал чудным, немного страшным, немного стыдным, и от того ещё больше желанным. Однако, не новым. Порою мне, как и каждому в детстве, казалось, что ЭТО со мною уже происходило. Нужно только вспомнить.

Три детства свились в триединую ипостась, создав меня настоящего.

1974 – 1981. Городок

Первое детство – школьно-книжное. Вернее – книжно-школьное, поскольку я начал читать задолго до первого звонка. Не помню, чтобы меня намеренно учили. Разве что дед, играючи, растолковал значение основных кириллических символов.

Где-то между четырьмя и пятью, дождливым октябрьским вечером, возле дедовой печки листал я иллюстрированное Гранвилем «Путешествия Гулливера», разглядывал неведомые сочетания литер, и вдруг, как воспоминание, мне явилась их цельность. Дед лишь довольно покряхтел, когда я, спотыкаясь, по слогам расшифровал: «Из-да-те-ль к чи-та-те-лю», а затем: «Ав-тор этих путе-шест-вий…».

С тех пор безмолвная речь неизвестных богов вошла в мой мир недостающим пазлом, отравив сакральным ядом эскапизма последующее существование. Я читал много, читал везде: дома, во дворе, за обедом, ночью под одеялом с фонариком после насильного укладывания спать.

Когда пошёл в школу, читал на уроках и вместо домашних заданий, что не замедлило сказаться на успеваемости по остальных предметах. Особенно пострадала царица наук – математика, низведённая в моём детском мире к досадному, но необходимому недоразумению, вроде рыбьего жира или взрослого «надо», когда не хочется.

В библиофильском опьянении, после «Кондуита и Швамбрании» Кассиля, я придумал страну Леанду. Назвал её так, поскольку это имя походило на таинственное слово «лепота», которым Дед называл лес и красивый вечерний закат.

Я нарисовал карту Леанды, придумал флаг и гимн. А ещё создал герб в виде трёхзубой двухцветной короны. Правая половинка её, по линии центрального зуба, была чёрной, а левая – белой.

В той стране проживали Дон Кихот, Робинзон и Гулливер, а также образы всех, кого любил, особенно девочек. Я малевал их на разноцветных картонках, вырезал и хранил в заветном альбоме.

Со временем альбом раздулся. К пятнадцати годам между его страниц помещались сотни любимых литературных героев и десятки стилизованных девчонок. С девочками было проще, поскольку мои симпатии часто менялись.

Девочки, не оправдавшие чести находиться в альбоме, сжигались над ритуальной свечой, пройдя перед этим обряд инициации остро отточенным карандашом: красным, почётным – кого безвинно разлюбил; синим – которые разлюбили меня; чёрным, позорным – кто меня обидел, посмеялся над сокровенными чувствами.

Я был самодержцем Леанды – мог карать и миловать по своему хотению. Они, сердешные, даже не знали, чему подвергались в застенках моего разноцветного воображения. А я знал и усмехался, вспоминая их мольбы о пощаде и предсмертные судороги над огнём, который превращал разноцветные картонки в скукоженные серые хлопья.

Порой игра переменчивых чувств заставляла воскрешать былые образы, воплощать их в материальные картонные оболочки, и тогда возрожденные из пепла девочки помещались на прежние места.

Сейчас бы попеременные сожжения и воскрешения производились над Майей, доживи мой альбом до этой поры. Однако к восемнадцати годам, перед службой в армии, я отправил альбом и его обитателей в архив, торжественно инициировав почётным красным карандашом всех небезразличных мне девчонок. Библиотекаршу Алевтину в том числе.

Юрка, рассекретивший меня во время одного из обрядов, после смертной клятвы был допущен к его проведению, но сакрального смысла не понял, голословно обвинил властного в своих действиях тирана в захождении шариков за ролики. Ему было интереснее в футбол с пацанами гонять, а мне – дивная Леанда. Так проходило моё первое книжно-школьное детство.

К десяти годам я перечитал большинство книг из отцовой библиотеки. Ещё тогда завёл «Читательский дневник», куда дотошно записывал прочитанное, с обязательными рецензиями, восхищением, а порою критикой неправильных, на моё разумение, поступков героев и героинь.

Когда с домашними интересными книгами покончил, стал завсегдатаем двух городских библиотек – детской и взрослой. В выходные, позавтракав, шёл в детскую библиотеку. До обеда бродил по книжному залу, выискивал самое интересное – список загодя готовил. Выбрав шесть приглянувшихся книг (больше не разрешали брать на абонемент), спускался в «Чайную» возле Дома культуры. Там перекусывал пирожками, ожидая самое замечательное – посещение районной библиотеки для взрослых.