— Что? — донеслось из-за двери раздраженным голосом.

— Можно?

— Ну попробуй.

Проклятье. Вот он точно…

Дверь она толкнула как раз в тот момент, чтобы увидеть, как он отклеивает от лица последний край широкой, закрывавшей правый глаз марлевой повязки с пластырем по краям. Бросает ее в раковину — на внутренней стороне запеклась темная кровь — и встречает свое отражение в зеркале скептичным взглядом.

— Твою мать.

Прозвучало это до того мрачным тоном, что Джанет, не раздумывая, шагнула вперед и схватила его за плечо. Хотела развернуть лицом к себе — ей-то от дверей был виден лишь острый профиль с падающими на лоб волосами, — но взгляд невольно скользнул по зеркалу. И замер, словно у кролика, загипнотизированного раздувающей капюшон коброй. Она до сих пор порой цепенела, едва взглянув на него — даже теперь оставалась где-то в глубине души наивной школьницей, завороженной чужаком с акцентом в хрипловатом баритоне и серебряными искрами в полу́ночно-синих глазах, — но теперь… Вот в глазах-то и была причина. Правый налился кровью до такой степени, что радужка казалась угольно-черной, а бровь и скулу рассекло глубоким, не зажившим даже после всех стараний Мальсибера рубцом.

— Ты… хоть видишь? — выдохнула Джанет и всё-таки развернула его лицом к себе, прижав ладонь к горячей наощупь щеке. Если глаз ослеп… Для боевика это втрое опаснее, чем для обыкновенного шпиона вроде нее.

— Вижу, — огрызнулся Антон и снова бросил взгляд в зеркало. — Вот это, блядь, примета. Один раз засветишься, и опознают потом тоже с первого раза.

— Ты видел, кто? — спросила Джанет, даже не чувствуя, как дрожат ее вцепившиеся в ручку кружки пальцы и впиваются ногтями в ладонь. Не чувствуя ничего, кроме поднимающейся в груди, ослепляющей волны ярости.

Антон повернулся к ней, удивленно поднял левую бровь и ответил после паузы. Будто всерьез раздумывал, что ответить.

— Я-то видел. Только вот ты сейчас будешь сидеть тише воды, ниже травы и делать вид, что ты всецело предана славному делу Альбуса Дамблдора. Это понятно? — спросил он, и Джанет захотелось отвесить ему пощечину. За манеру постоянно лезть в драку и разговаривать с ней, как с пятилетней, одновременно.

Всегда хотелось. Но вместо этого она обхватила его за шею, отведя вторую руку с кружкой в сторону, и притянула к себе.

========== Эпилог ==========

Левый берег Темзы, 25 декабря, 18:46.

По рыжим волосам бежали блики от зажженных свечей. Пальцы в стальных и серебряных кольцах лениво перебирали длинные медные пряди, завивающиеся на концах и щекочущие кожу на груди мягкими пушистыми кончиками, и Доркас лениво жмурилась, словно довольная, разомлевшая у жарко натопленного камина кошка. Он не видел, но чувствовал. Каждую эмоцию, каждую мысль, даже самую мимолетную, даже отголосок, которому было не суждено этой мыслью стать. Но всё равно не мог понять, как же это произошло.

Наконец отчитавшись в половине второго ночи, Доркас вывалилась из кабинета Скримджера с таким видом, словно на пути к дверям ей встретилась парочка Акромантулов. И сама встретила Фабиана взглядом, в котором отчетливо читалось «Ты что здесь делаешь, придурок?». Но ничего не сказала. Ни про его купание в лесном озере под конец декабря — Мерлином клянусь, совершенно случайное! — ни про то, что он, дурак, буквально сглазил им боевую операцию своим «Это ловушка», ни даже про его сестру, которая теперь уж точно должна была возжелать встречи с майором Медоуз. Причем немедленной. Поскольку Доркас шагнула вперед, не говоря ни слова, и схватила его за ворот теперь уже рубашки. И целовала его, когда они ввалились в темный — ни зги видно не было — коридор его квартиры, лишь чудом и с третьего раза сумев запереть за собой дверь, и когда добрались, спотыкаясь, сдавленно смеясь и на ходу расставаясь с одеждой, до постели, не глядя отбросив покрывало. И, кажется, продолжала целовать, даже когда он заснул, уткнувшись лицом в ее горячее мокрое плечо и сцепив руки на ее спине. Чтобы не исчезла наутро, оставив после себя лишь смятую подушку и витающее в воздухе запоздалое сожаление.

И снова ошибся. Она и не думала исчезать. Не собиралась даже вылезать из-под теплого одеяла, и зигзаг, которым они шли ночью — ее серо-зеленый свитер на входе в спальню, его рубашка на середине коридора, камуфляжные куртки у дверей, — Фабиану пришлось оценивать в одиночестве. Как и варить кофе и искать на кухне что-нибудь, чем можно было отметить Рождество. Но он, признаться, совершенно не возражал. Даже когда в комнате вдруг материализовался возмущенно нахохлившийся Патронус, и вновь успевшая задремать Доркас послала в ответ свой со словами «А я не приду, развлекайтесь без меня». И хихикнула, совсем как девчонка, услышав предложение всё же утереть кузине Глэдис нос, явившись на семейный праздник в компании «охраны» в синем мундире и с копной живописно-растрепанных волос. Вернее, уже совершенно спутавшихся в натуральный рыжий веник.

— Обойдется, — фыркнула Доркас и потерлась щекой о его грудь. — Меня сегодня нет. Ни для кого, кроме тебя.

Фабиан вновь зарылся пальцами в ее не менее спутанные волосы и наконец решился:

— Дор, у меня к тебе предложение, от которого ты точно не сможешь отказаться.

— М-м-м? — протянула Доркас. И вскинула голову, уставившись на него так, словно видела впервые в жизни, когда он это предложение озвучил:

— Давай поженимся.

***

Магический квартал Вестминстера, 25 декабря, 20:40.

В воздухе пахло вином, сладостями, корицей и еще дюжиной запахов, создававших непередаваемый аромат наконец наступившего Рождества. Взрывались хлопушки, обсыпая гуляющих людей разноцветными серпантинами и конфетти, рассыпа́лись мириадами разноцветных искр взлетающие высоко вверх, над крышами двух-и трехэтажных многоквартирных домов, волшебные фейерверки, обращавшиеся то драконами, то единорогами. А то и русалками — не теми, что, по слухам, обитали в Черном Озере, а красивыми, как на картинках в книгах сказок, — и огромными парусными кораблями, бороздившими темное небо, усыпанное яркими звездами. И те ехидно подмигивали с высоты прохожим, случайно поднявшим голову и засмотревшимся на это буйство красок.

Будто и не было никакой войны. И он засмотрелся настолько, что вернулся к реальности, лишь почувствовав ощутимый толчок в плечо.

— Молодой человек, вы вообще смотрите, куда идете? — возмущенно спросил женский голос, и Питер растерянно моргнул, уставившись на возникшую будто из ниоткуда девушку в светлой зимней мантии. Та несколько мгновений рассматривала его лицо, задумчиво нахмурив тоненькие светлые брови, а затем распахнула подкрашенные темным карандашом глаза — голубые, как незабудки, — словно ей в голову пришла какая-то мысль.

— О, — сказала девушка почти недовольным тоном, округлив блестящие розовые губы. — Петтигрю, ты?

— Я, — согласился Питер и опомнился, что нужно извиниться за то, как неловко они столкнулись на тротуаре, пока он таращился на звезды. И, наверное, добавить, что она чудесно выглядит, ведь они явно знакомы, вот только он совсем не может вспомнить…

— Забыл, что ли? — грубовато хмыкнула девушка, без труда поняв причину его замешательства, и в памяти действительно шевельнулось смутное узнавание. — Я Эйвери.

Та самая? Клементина Эйвери, на курс старше него? Признаться, в Хогвартсе она, как и любая другая девчонка, едва обращала на него внимание, да и сама выглядела… не так, как выглядели девушки, чьего внимания ему всегда хотелось. И которое неизменно доставалось Сириусу. Но теперь, без школьной формы и вечно оттягивающей левое плечо тяжелой сумки, с красиво уложенными на затылке волосами и тонко подкрашенными глазами она оказалась даже… хорошенькой.

И пахло от нее… точно такими же духами, какими пользовалась мисс Ричардсон.

— П-прости, я… я тебя совсем не заметил…

Эйвери скептично подняла бровь — в раз напомнив ту угрюмую девицу в темной мантии и неизменном свитере, словно она всегда мерзла, — но в следующую секунду уже изогнула накрашенные губы в улыбке. Несколько снисходительной, но всё же… он никогда прежде не видел, чтобы она улыбалась. И, уж тем более, ни одна девушка не улыбалась ему. Свободная девушка. Не Лили, или Марлин, или Мэри МакДональд, влюбленные в куда более… эффектных парней и в лучшем случае считавшие «растяпу Питера» своим другом.