Он подошел чуть ближе к старику и встал позади него с намерением остаться незамеченным, но при этом подсмотреть, что есть такого необычного в этой маленькой частичке флоры. Ему не нужно было даже приседать, чтобы закрыть солнце листом в руках старика: так высоко он поднял свою руку.

– Деревья – удивительные создания. Некоторым из них несколько тысяч лет, – неожиданно заговорил Сумасшедший Иоанн. Аран моментально перевел боязливый взгляд на его седой затылок и напрягся всем телом, готовый броситься бежать, но старик, будто, разговаривал сам с собой и не слишком интересовался мальчишкой, стоящим за его спиной. – Они растут тут, в этом городе, каждую осень сбрасывают листья, которые никто особо не замечает. Что есть такого особенного в листьях?

Сумасшедший Иоанн повернул голову к Арану, но вопреки ожиданиям чего-то пугающего мальчик встретился взглядом с большими блестящими голубыми глазами. Лицо Иоанна светилось доброй улыбкой, он говорил очень спокойным негромким и ровным голосом, и Аран не испугался. Он посмотрел на старика в ответ своими детскими большими глазами, полными интереса, что же такого есть в листьях. Иоанн снова повернулся и принялся разглядывать лист на фоне солнечного свечения.

– Если посмотреть на листья, то никогда не встретишь одинаковых. Каждая прожилка, каждая пора, каждый сосудик у разных листьев уникальны. Похожи, но не одинаковы. Столько листьев на дереве! Ради жизни всего лишь в несколько месяцев они проходят такой удивительный путь, от почки, до полного цветения. А что самое интересное, они не умирают там, где рождаются. Они пускаются в путешествие. Листья не исчезают на ветке, они с нее спадают. Кто еще из существующих природных чудес умирает не там, где родился? И рыба принадлежит воде, и животные – земле, а листья с деревьев уходят.

Аран вовремя спохватился, чтобы остановить себя от слов. Он хотел возразить, что листья потому и опадают, что с приходом осени умирают. Но старик будто почуял несогласие своего юного наблюдателя, потому что снова заговорил:

– Деревья растут под открытым небом и каждое лето вбирают в себя лучи солнца. Каждый листик пропитан солнечным светом. Он пахнет солнцем, излучает солнце. Те, кто внимательно смотрит на листья, могут увидеть этот свет. И когда они отрываются от ветки, они все еще живы, потому что можно почувствовать в них этот свет, запах, увидеть, как жизнь течет в их прожилках и сосудах. Они самые настоящие живые существа. Даже когда уходят, чтобы умереть.

Иоанн снова повернулся и с улыбкой на сияющем лице протянул ему желтый и еще теплый лист тополя. Аран сморгнул и аккуратно взял его двумя пальцами, боясь его сломать. Живой, подумал Аран, а затем посмотрел в глаза старику и вместо слов благодарности сказал:

– Вы вовсе не сумасшедший.

С того самого дня Аран стал внимательным к опадающим с деревьев листьям. Он полюбил наблюдать за тем, как они трепыхаются на тонком стебельке, будто большие красно-оранжевые бабочки, а потом резким рывком отрываются от ветки и уже спокойно опускаются, ловя потоки ветра. Мальчику стало казаться, что он становился свидетелем какого-то особого, очень личного момента. Жизнь листа, переполненного солнечным светом, отягощающим его собственное тельце, чувствуя перемены, вступала на стадию неистовства и заставляла лист метаться и рваться в поисках успокоения. И только с получением свободы, наконец оторвавшись от дерева, лист утихомиривался и в изнеможении и эйфории плыл по воздуху, носимый самим небом.

Аран открыл глаза. Ночная прохлада обволакивала собою все: здания, дороги, скамьи, автомобили, его тело; она заполняла все пространство, забираясь даже в легкие. Пиццерия своей сонной вывеской уныло смотрела в ответ на Арана. А он ничего не замечал. Он размышлял над тем, сколько за свою жизнь он собрал их, живых листьев. Подбирая их на улицах, во дворе школы или дома, в парках, он всегда сохранял самые яркие и мягкие, бережно кладя в карманы куртки или вкладывая в страницы учебников. Поначалу он еще гадал, кого Сумасшедший Иоанн любит больше: людей или листья деревьев. Но потом он почему-то пришел к выводу, что, рассказывая об отрывающихся от дерева листьях, он на самом деле имел в виду людей. Если к ним присмотреться внимательнее, то можно увидеть свет, который они излучают. Так однажды листья деревьев стали олицетворять для Арана живых людей, с которыми он мог разговаривать, гулять после школы и быть всегда вместе. Наверняка многие дети находят вымышленных друзей в неодушевленных предметах.

В настоящем он совершенно позабыл об этой привычке – подбирать и сохранять осенние листья. Но сейчас в нем родилось еще и непонятное ощущение, будто он нарочно пытался вытравить из своей головы воспоминания о желтовато-красных спутниках, но не мог объяснить себе причину. Это было так безобидно: воспоминания о листве и о Сумасшедшем Иоанне, который вовсе не был сумасшедшим. Но на удивление воспоминаний об этом почти не осталось.

Почувствовав и усталость и облегчение одновременно, Аран сунул лист в карман куртки, поднялся на ноги и направился на остановку. На сегодня хватит.

Как с ним это обычно происходило, он чувствовал нервозность, пока настраивался на обед в родительском доме. Он ходил по комнате взад-вперед, трепал свои волосы, пил кофе с книгой в руке в надежде отвлечь себя от мыслей. А когда стрелки часов поползли правее от полуденной отметки, он открыл свой шкаф, хмуро выбирая взглядом рубашку для семейного обеда.

– Не будь скотиной, это ведь твоя семья, а не интервью на работу, – укорил он самого себя, вытаскивая лучшую и самую новую темно-бордовую рубашку. Это была единственная вещь, принадлежащая безраздельно только ему одному. Ее подарили ему бабушка с дедушкой по материнской линии в честь поступления в университет. Он берег ее на самые важные случаи, из-за чего ни разу ее не надел. Несмотря на то, что она ему не слишком нравилась, самое важное заключалось в принадлежности, а не в ее цвете или фасоне. Аран признавал – хотя об этом ему говорили все и открыто, – что это была только его вина, что он никогда не мог выбрать себе одежду. В школьные годы он так безалаберно обходился с одеждой, которая доставалась ему от Овида, что мама не успевала штопать дыры и прорезы, появлявшиеся во время его уличных игр или драк, а отец по нескольку раз проклеивал и прошивал его обувь. И было неудивительно, что при покупке одежды для сыновей всегда учитывалось по большей части только мнение Овида. Сейчас, когда они жили отдельно от родителей, пытаясь самостоятельно организовать свой быт, безответственное отношение Арана к одежде стало причиной того, что Овид перестал считаться с выбором Арана, который бросал рубахи где попало, не стирал носки, предпочитая просто брать новые из комода старшего брата, и никогда из принципа не гладил футболок. Так однажды Овид заслуженно объявил, что раз следит за одеждой только он один, то и покупать будет ее только он. Лишь пару раз Аран пытался втолковать, что очень сложно заставлять себя ухаживать за одеждой, которую не любишь и которая толком не принадлежит тебе, но движимый упреками или, вернее, логичным объяснением Овида, признался самому себе, что брат прав, и если бы не его равнодушие к вещам, за которые они отдают свои заработанные деньги, то учитывались бы и вкусы Арана тоже. Сейчас Аран не мог уже даже сказать, какие вещи ему вообще нравятся. Лишенный возможности выбора, он потерял и собственный стиль, и собственные предпочтения, а винить за это оставалось только себя.

– Ты зачем надел эту рубашку? – удивленно спросил Овид, когда Аран вышел к нему в коридор, уже натягивая куртку.

– В смысле? – он не остановился и сейчас уже застегивал замок на куртке.

– Она же совсем новая.

– Потому и новая, что я ее никуда не ношу, – с очевидностью пожал он плечами и двинулся к выходу, где стоял брат. Однако Овид встал на месте и упрямо покачал головой.

– Аран, переоденься, пожалуйста, иначе испачкаешь ее или испортишь. Она дорогая.