«Это большой лес, – говорит Б., – в нем действительно можно заблудиться».

«И даже ты можешь заблудиться?» – спрашиваю я.

Б. отвечает: «Мой муж однажды потерялся. Это случается довольно часто. Некоторые мужчины опаздывают к ужину».

(Как они находят путь домой? Хлебные крошки? Белые камешки?)

Я говорю: «Я хорошо ориентируюсь».

Сейчас ранняя весна, листья на деревьях не распустились, и лес еще не совсем дремучий. Он заканчивается стоянкой с джипами. Я всё время видела их сквозь деревья: белые камешки. Отыскать обратный путь было не так уж сложно, но, может быть, мы выбрали самый простой маршрут.

Дома у Б. мы тестируем еще одну идентичную гостиную, в тени: тростниковые кресла – переплетение пробелов, – еще больше книг по искусству, белых камней в камине, парящих белых полок – коробка воздуха.

Б. говорит: «Тебе нужно составить список всего, что ты хочешь, и отделить необходимое от того, чем ты можешь пожертвовать».

Б. говорит: «Любые отношения – это физическое пространство».

Я говорю: «Оттуда я уже уехала. В эмоциональном плане» (шучу).

Б. говорит: «У меня очень много друзей в сети, которых я никогда не видела вживую. Мой муж этого не понимает. Ему не нравится моя…»

«Что?»

«…моя пролиферация».

Б. говорит: «Хочешь остаться еще на одну ночь?»

Я говорю: «Я обещала доехать до Бельвиля. Мне нужно забрать ключи у Н. Он уезжает в отпуск. Думаю, мне пора».

Б. говорит: «Бельвиль: когда бы я ни была там с детьми, они без конца повторяют, ну почему мы не можем жить тут, в Париже?»

«Здесь тоже Париж», – говорю я.

Иду к станции, чтобы сесть на обратную электричку до Парижа.

Поезд прибывает на наземную остановку, как трамвай, как игрушечный поезд; платформы нет, пути прямо на дороге. На задних дворах вдоль путей ни души, там только вещи, чтобы кто-то мог себя чем-то занять: садовые столы из темного дерева, белые железные стулья, пустые качели.

У всего есть предел. Есть предел того, сколько кофе ты хочешь выпить; даже если всё утро ты пила кофе, наступит момент, когда ты прекратишь. Наступит момент, когда ты почувствуешь, что выпила слишком много. Всё становится проще, как только понимаешь, что ты достигла своего предела. Между садами на задних дворах в Сен-Жермен-ан-Ле есть границы, которые видны мне из поезда, а потом, внезапно, мы в Париже, и садов больше нет.

Париж ослепляет с первого взгляда. Он появляется неожиданно. И так же исчезает. Я иду вверх по рю де Бельвиль, и Париж здесь серый, не белый. Французский растворяется в арабском, китайском. Между нарядными, как после ваджазлинга, дверями магазинов белеют только аптечные витрины: подсвеченные коробочки расставлены между разными предметами и выглядят так же, как в любой другой аптеке города. Рю де Бельвиль – не «парижский» Париж, или, по крайней мере, этот Париж отличается от того, где я была вчера. Хочу купить апельсинов или апельсиновый сок: мне нужны витамины. Но я иду вверх по улице и не могу решиться: здесь нет больших супермаркетов, только маленькие магазинчики, и время от времени я захожу в них и смотрю, и смотрю, иногда беру в руки фрукт и смотрю еще немного, потом кладу его на место – не могу выбрать. Как мне выбрать?

Куда я иду? Не знаю. Всё выше и выше по улицам в Парк Бельвиль. Я поднимаюсь по парковым дорожкам между мрачных кустов, достаточно низких, чтобы за них заглянуть; достаточно высоких, чтобы скрыть от взгляда почти всё остальное. Квадратные белые чаши с водой каскадом спускаются друг в друга, в самых нижних сток не работает, вода застоялась, призраки прошлогодней листвы въедаются негативами своих тел в зеленую краску на дне. Наверху парка стоит государственный музей: белокрылый океанский лайнер, Maison de l’Air, построенный в 1980-х архитектором, который в детстве наверняка читал Тинтина. Табличка: Parmi les meilleurs vues de Paris – один из лучших видов Парижа. А Эйфелева башня отсюда видна? Конечно, да. Эйфелева башня в Париже видна отовсюду… почти отовсюду. На фасаде Maison табличка: L’air n’as pas de frontières / У воздуха нет границ.

Всё еще думаю, стоит ли отправлять тебе ту фотографию, которую я сделала, ту открытку.

Чтобы снова перечитать твои имейлы, приходится скролить всё ниже и ниже. Твое имя встречается всё реже; пару месяцев назад мои входящие были им завалены. Вчера вечером я открыла твой последний имейл, чтобы ответить. Я не смогла ничего придумать, но всё равно хотела тебе об этом сказать. Как написать ничего? Напечатать пробел и нажать отправить, выдохнуть отсутствие в прозрачный воздух, развернуть пустой конверт и увидеть послание на обороте (когда-то делали такую бумагу для аэрограмм: французы говорят Un air de rien – «как будто ничего»[15]). И тем не менее я хотела отправить это: хотела, чтобы ты услышал сигнал, щелчок во входящих, звук доставленной пустоты: конверт и есть сообщение, и я хотела, чтобы ты его получил. Отправить его – значит сказать – добавляя веса только маркой, – что? «Я бы хотела, чтобы ты был рядом?» Нет, не совсем. Может, «Я двигаюсь дальше. Я на свободе. Смотри на меня (не смотри на меня). Но я существую. Всё еще».

Постер на торце Maison de l’Air: Touchez, sentez, ecoutez l’air! (Прикоснитесь, почувствуйте, услышьте воздух!)

Реклама постоянной экспозиции на фасаде Maison de l’Air: A ne pas manquer! (Не пропустите!)

Мимо Maison по склону за Парком Бельвиль я спускаюсь по ступеням к площади Анри Кразюки, названной в честь участника сопротивления и тред-юниониста, – здесь женщина продает коммунистическую газету L’Humanité. Остальные ведут вежливую беседу. На соседней рю Левер граффити: Peuple de France, prends ta liberté! (Народ Франции, требуй свободы!)

Свободы? Свободы! Ходить, где вздумается, где вздумается, там и ходить. Свободы переходить шестиугольный перекресток на площади Анри Кразюки – как большинство парижских перекрестков, он предлагает не четыре, а шесть вариантов: рю Левер, рю де ля Мар, рю де Каскад, рю де Курон, снова рю де ля Мар, продолжающаяся с другой стороны площади, рю де Анвьерж. Или свободы не переходить, остаться. Но свобода означает движение, ведь так: у воздуха нет границ. В интернете их тоже нет.

Разве она не хороша?

Так это ты, это твой голос я слышу в своей голове? До того как уехать, ты сказал: Увидимся в Праге, если мы всё еще будем писать друг другу. Но мы не пишем. Как тебе удается со мной говорить?

Разве она не хороша?

Это ты про продавщицу L’Humanité?

Все парижанки ходят по улицам вызывающе. В городе крошечных квартир женщины одеваются так, чтобы их замечали на тротуарах. Продавщица L’Humanité, как и я, подходит к площади Анри Кразюки со стороны рю де Анвьерж (улица одевствененных; другие значения: улица очищенных, опустошенных, оневиненных). Она одета по-уличному: не в пиджаке от Шанель (я ни разу не видела парижанку в пиджаке от Шанель), а по-бельвильски: джинсы, черная косуха нараспашку, шарф с цветочным принтом.

Разве она не хороша?

Ну, конечно, она хороша. Теперь я это вижу. Я впервые увидела женщин твоими глазами, так, как их видят мужчины: промелькнувшая ножка, изгиб груди, женщина по частям. Ты видел их со стороны, сзади, всегда удаляющихся, взмах шарфа, прядь волос, взгляд. Ты видел шлейф, краешек, как он – необозримый – исчезал в никуда, из уголка твоего глаза. В Париже (где перекрестки не четырех-, а шестиугольные) больше углов, и ты знал толк в каждом из них. Разве она не хороша? Пускай не целиком, но всегда отчасти. Выбери, и ты никогда не будешь доволен. Та, что с ногами, не будет той, что с грудью, и так далее, и тому подобное. Разве она не хороша? Как я могу разобрать, потерянная среди множества сотен грудей, сотен ножек. Разве она не хороша? Конечно, она хороши.