Идея этой книги родилась случайно, можно сказать, благодаря курьезу. В ноябре 2015 года мой аккаунт в фейсбуке был на несколько дней заблокирован после совершенно безобидного, как мне казалось, поста, точнее, из‐за комментариев под ним – в них упоминались частная клиника и обстоятельства довольно темной истории, которые я поторопился принять за плод изощренной графомании, не более того. (Это было одно из многочисленных «писем в редакцию», полное феерических сюжетных и словесных завихрений, вполне себе безумное – и безумно смешное. Я воспроизвел у себя на странице небольшой начальный фрагмент, без указания авторства и каких-либо задних мыслей – в соцсетях часто делятся подобной «паралитературой».)

Последствия блокировки оказались неожиданно болезненными, не отпускало чувство, словно бы ты отрезан от мира (свернутого до новостной ленты). Но главное – жаль было некоторые рабочие записи, экспромты, замечания «на полях», далековатые сближения, моментальные снимки… Все они бесследно исчезли, как будто кто-то прошелся мокрой тряпкой по грифельной доске. В общем, после разблокировки аккаунта (чему предшествовала процедура многоступенчатого дознания в цифровых инстанциях) я решил заархивировать свои фейсбучные записи – и архивировать их впредь, – копируя в специальный вордовский файл.

Когда количество страниц в файле приблизилось к сотне, я поймал себя на мысли, что в этой чересполосице примечаний, сносок, путевых и черновых набросков, экскурсов и меморий что-то есть. Что-то многофункциональное и кроссжанровое, существующее в режиме квазипубличности и обладающее способностью к самовозрастанию – и одновременно стиранию (пост всегда можно удалить, сразу или спустя какое-то время; иногда, из‐за сбоя настроек, он перестает быть видимым, «пропадает»). При этом принцип чередования записей, сколь угодно интимных, как будто безличен, диктуется алгоритмом машины, порождая комбинации, отдаленно напоминающие «объективный случай» сюрреалистов или облако схолий к отсутствующему «основному» тексту. Не то чтобы это была некая невиданная доселе форма, но меня заинтриговало, выдержит ли она – при определенном отборе и отсечении части интерфейса – перенос в традиционный бумажный формат. Возможен ли такой «стык» старого и нового, вернее, не возникнет ли побочный непредвиденный тектонический эффект благодаря такому «стыку»? Несколько пробных публикаций, в том числе на страницах «Нового литературного обозрения»[1], убедили меня в том, что опыт стоит довести до конца. (Вероятно, характер записей после этого несколько поменялся, стал менее спонтанным; не берусь судить.)

В книгу вошло, конечно, не все. Прорежены в первую очередь сугубо утилитарные вещи, «голые» анонсы и ссылки на мероприятия, публикации, выступления, фильмы и т. п., а также отдельные ситуативные записи, вне конкретного контекста, не поддающегося восстановлению, теряющие смысл; во вторую – значительная часть стихов и переводов (оставлены лишь относительно свежие и еще не зарубцевавшиеся, как, например, несколько переводов из Майкла Палмера). Не стал я воспроизводить и ноябрьский пост, запустивший механизм архивации, что можно приписать суеверию или рассматривать как эквивалент детской фотографии матери в зимнем саду, которую Ролан Барт не захотел поместить в «Светлую комнату» (объект моего давнего почитания и тайного культа). Поскольку записи делались с разных устройств, в разных состояниях и условиях, иногда, что называется, на бегу, их оформление, стиль, правописание не отличаются однородностью; я не стал приглушать эту разноголосицу и задним числом вводить разбивку на абзацы и прописные там, где их изначально не было.

2 января 2013 г.

Друзья, встречавшие Новый Год у Глюкли, никто часом не ушел в моей шапке (черная снаружи, белая внутри, с миникармашком на белой молнии) и зеленом шарфе? Они бы мне еще пригодились, особенно шапка.

9 января 2013 г.

#слияниевразорванности

Штраубу посвящены самые захватывающие страницы «Образа-времени» Делёза (о стратиграфии классовой борьбы, лакунарных пейзажах, новом аудиовизуальном строе (диссоциация звука и изображения), о кинематографическом образе как скальной породе). Из любимого: «Создается впечатление, что миру необходимо расколоться и быть погребенным ради того, чтобы из руин воздвигся речевой акт» (пер. Б. Скуратова).

16 февраля 2013 г.

У кого-то читал (не помню) о свойстве животрепещущей классики переходить со временем в разряд подростковой литературы (Гюго, Диккенс, Жюль Верн…). Похоже, настала очередь Толстого. (По крайней мере, «Анны Карениной».) С другой стороны, Стоппард как драматург (сценарист фильма) явно зарапортовался, начиная с «Берега Утопии» все стрижет под Чехонте (чахоточный водевиль с искрометной сценографией).

26 февраля 2013 г.

«(Не следует только смешивать значение со значимостью, вообще ценностью и т. д. – произведение может быть ничтожной ценности и вместе с тем быть характерным и даже значительным в данной системе.)» Я бы выделил курсивом «в данной системе», да нет такой опции. Вообще, «О пародии» (1929) Тынянова чрезвычайно любопытная вещь, особенно в свете того, что количество «систем» с их собственной аксиоматикой возрастает, а общая площадь пересечения, напротив, становится меньше.

26 февраля 2013 г.

В 1993 году Владимир Котляров (Толстый) привез в Петербург десять марсельских поэтов (половина из них были, по нашим меркам, художниками-перформансистами, очень изысканными), а в 1994‐м, наоборот, в Марсель – некоторое количество петербургских. Это отдельная история. А еще отдельная история – выставка Толстого про деньги в начале 2000‐х в «Борее», спровоцированная переходом на евро, по следам которой я написал нижеследующий текст (он, кажется, вошел в каталог, который сейчас не могу отыскать). Много буков, в некотором роде – поворотных. Вспоминаю его с нежностью.

Поначалу возникает искушение истолковать жест художника как реквием по национальным валютам, вообще по бумажным деньгам, на смену которым все больше и больше приходят пластиковые карты и банковские трансакции. К такому, несколько грубоватому, прочтению подталкивает актуальный контекст, контекст глобализации, и прежде всего переход ведущих европейских стран (в том числе и Франции, где обретается Толстый) на единую валюту. Но не будем торопиться с интерпретациями, попробуем совершить небольшой эксперимент. Представим на минуту, что мы не знаем кто такой Толстый, ни что в качестве материального носителя его посланий использованы денежные купюры, ни содержания самих посланий. Иными словами, ограничимся чувственной достоверностью, очевидным.