«Мне не надо ничего особенного, – молила она из монастыря своих близких, – но ведь надо же есть; я не пью ни вина, ни водки, но я хотела бы быть в состоянии угостить… Здесь нет ничего; всё испорченное; я чувствую, что я вас затрудняю, но что же делать? Пока я ещё жива из милости покормите меня, напоите меня, дайте одежонку нищенке».

В этой печальной обстановке и явился в её судьбе не старый майор, которого некоторые величают генералом-майором, Степан Глебов. Он послан был своим начальством в Суздаль для рекрутского набора. Прослышав про беды опальной царицы, он послал в монастырскую темницу тёплую соболью шубу. Этот простой акт человеческого милосердия ошеломил Евдокию. Она захотела видеть своего нечаянного благодетеля, чтобы поблагодарить его. Глебов пришёл. Опасный роман начался.

Утверждается, что Степан Богданович Глебов был человеком не слишком образованным (о чём свидетельствует сам Пётр), но мужественным, сочетавшим с физическим совершенством ярую ненависть ко всем петровским преобразованиям и нововведениям, столь же немилым и царице Евдокии. Выходит, соединяло их не только молодое чувство и чисто физическое влечение друг к другу, но и некоторое родство душ, принадлежащих старому русскому времени.

Много об этой любви не скажешь, поскольку свидетельства о ней остались лишь в сухих строчках допросного листа, составленного безвестным следственным чиновником Тайной канцелярии. Поначалу виделись они часто, страсти сдерживать не могли, целовались на виду у всех, спохватившись, свидетелей удаляли и оставались наедине подолгу… Что-то произошло потом. Глебов приходить перестал. Может, из страха, может, любовь миновалась, да и женат был неосмотрительный майор Степан Глебов.

Остались письма к нему, продиктованные любовью и горем. В печальной и вечно повторяющейся истории женского сердца они, может быть, самые пронзительные:

«Мой свет, мой батюшка, моя душа, моя радость! Неужели уже, правда, настал час расставанья? Лучше бы моя душа рассталась с телом! Свет мой, как мне быть на свете в разлуке с тобой? Как же я жива останусь? Вот уже сколько времени сердце моё проклинает этот час! Вот уж сколько времени я непрерывно плачу. И день настанет, а я страдаю, и один только Бог знает, как ты мне дорог! Почему я люблю тебя так, обожаемый мой, что жизнь мне становится не мила без тебя? Почему ты, душа моя, гневаешься на меня, да гневаешься столь сильно, что не пишешь даже? Носи, по крайней мере, сердце моё, колечко, которое я тебе подарила, и люби меня хоть немного. Я приказала себе сделать такое же. Ведь это ты пожелал удалиться от меня. Ах! вот уже сколько времени как я вижу любовь твоя изменилась: почему, о, мой батько? Почему ты не приходишь больше ко мне? Уж не случилось ли с тобой чего? Уж не наговорили ли тебе на меня? Друг мой, свет мой, моя любонька, пожалей меня! Пожалей и приди, господин мой, повидаться завтра! О, мой целый свет, моя лапушка, ответь мне. Не давай мне умереть с горя. Я тебе послала шарф, носи его, душа моя: ты не носишь ничего из моих подарков! Или это значит, что я тебе не мила? Но забыть твою любовь? Я не смогу! Я не смогу жить на свете без тебя!»

Нет ответа раненой душе. У неё нет ничего надёжнее чем слово, чтобы попытаться удержать любовь. И эта великая вера разбитого сердца в силу слова продолжает ей диктовать наивное и вечное, как молитва:

«Кто мне причинил такое горе, мне бедной? Кто у меня похитил моё сокровище? Кто отнял у меня свет очей моих? На кого ты меня променял? На кого ты меня покинул? Как же тебе не жаль меня? Возможное ли дело, что ты не должен ко мне вернуться? Кто меня, бедную, разлучил с тобою? Что я сделала твоей жене? Какую беду я ей причинила? В чём же ты обижен мною? Как же так, дорогая душа моя, не сказать мне, чем я могла не понравиться твоей жене, и почему ты её слушаешь? Зачем же покидать меня? Ведь я же, конечно, не оторвала бы тебя от жены! А ты её слушаешь! О, мой свет, как же я буду жить без тебя? Как же я останусь на этом свете? Как мог ты повергнуть меня в такое горе? Разве была я в чём повинна, я сама не знаю, в чём? Почему ты мне не откроешь моей вины? Лучше бы ты меня побил, лучше бы наказал меня, я не знаю как за эту вину, которой я не знаю! Ради Бога не покидай меня! Приезжай сюда! Я умираю без тебя!».

И назавтра будет убиваться она и твердить:

«Как же я не умерла! Как же ты не зароешь меня скорее своими руками в могилу!.. Прощай, прощай, душа моя… не мешай мне умереть! Я убью себя. Пришли мне, о, моё сердце, камзол, который ты любишь носить. Почему ты меня покинул? Пришли мне кусочек хлеба, от которого ты откусишь! Почему ты меня покинул? Чем я могла тебя так обидеть, что ты так бросаешь меня, сироту несчастную…».

Девять писем её, подшитые в казённое дело, может быть, и есть самый трогательный памятник любящему женскому сердцу.

Потом замолчит она на целых двадцать лет…

Новая беда обрушится на неё, измученную одиночеством, одряхлевшую душой, когда суровый властелин начнёт новое ужасное дознание по делу наследника своего, царевича Алексея. Примет она новые вины, которых опять не было, примет и смерть любимого сына.

Узнает ли она о том, какую кошмарную точку поставила жизнь в конце её печального любовного романа?

Царь дознался-таки о сердечной тайне своей бывшей жены. Его интересовали детали. Из пятнадцати монахинь, допрошенных с пристрастием, восемь умерли прямо во время допроса, остальные рассказали даже больше того, что могли знать.

Степана Глебова мучили так, что нужно стало поторопиться с казнью. Он мог не дожить до неё. Последние свои дни провёл он в специальной клетке, утыканной дубовыми гвоздями. Он и стоял на этих гвоздях. Пётр сам выбирал, как казнить его. Глебова посадили на кол. В Москве стоял в те дни тридцатиградусный мороз. Чтобы преступный майор, посягнувший даже на ненужное Петру, не замёрз раньше времени, на него велено было надеть шубу и шапку.

Казнь началась в три часа пополудни, а умер Глебов только в половине восьмого вечером следующего дня. За мучениями Степана Глебова заставили наблюдать его жену. Она не вынесла этого кошмара и наложила на себя руки ещё до того, как мучения эти прекратились.

Пётр пытался ещё о чём-то говорить с ним, когда он уже умирал. Тот нашёл в себе силы плюнуть ему в лицо…

Всего опальная царица Евдокия провела в заточении двадцать девять лет. Пережила своих недоброжелателей, самого Петра, сына, друзей, единственного человека, которого любила по-настоящему, даже внуков своих. И всё же перед смертью она подвела итог своей незадавшейся жизни вполне в христианском духе: «Бог дал мне познать истинную цену величия и счастья земного». Если эти слова принадлежат действительно ей, то не столь уж и проста была эта женщина, вся трагедия которой в том, что довелось ей оказаться на самом изломе крутого российского времени…

Между тем царица Евдокия выполнила свою историческую миссию. Петра женили несколько поспешно и рано. Во всяком случае, не созревшего до женитьбы, с демонстративной целью. Женившийся человек почитался хозяином в доме и хозяином доставшегося наследства. Ему уже не нужна становилась никакая опека. Софья окончательно становилась лишней. Пётр воспользовался своими правами в полную меру. Вместе с Евдокией Петру вручалась возможность бороться за власть, а перед Россией открывались неведомые исторические перспективы. Евдокия была предлогом начинавшейся великой ломки. Ни Пётр, ни Россия этого подвига царицы Евдокии Фёдоровны не оценили…

***

Прежде чем продолжить это своё не совсем весёлое повествование, мне надо ещё раз пояснить тот жанр, который я выбрал для него.

То, что было прочитано мной перед тем, как появилась эта книга, вся эта масса бесчисленных документов, слов очевидцев и героев того времени побуждала на посильные размышления. Мне представлялось образы ушедшего времени между строк тех документов, слышались голоса, умолкшие три столетия назад. Воображение рисовало картины давно ушедшей жизни. Так является собственный опыт постижения истории. Каков он ни есть, а он дорог мне, поскольку этот опыт личный, мой собственный. По ходу чтения тех документов, которые собраны мной и обработаны для текста книги, у каждого читателя, коль скоро они явятся, будут собственные мысли и соображения, у каждого тоже свои. К сожалению, я о них не узнаю. Тогда и придумал я по ходу чтения этих материалов записывать кое-какие свои мысли. Вот и выходит – то, что написано, является, некоторым образом, дневником читателя. Заметками, сделанными по ходу освоения разного рода документов и первоисточников. Заметки мои, повторюсь, субъективны, всякий заинтересованный человек при чтении тех же самых документов волен сделать свои выводы, и тогда история, изложенная тут, будет выглядеть совсем иначе. Всякий человек имеет право на собственную истину. И чтением последующего повествования, сделанного в форме систематизированного свода документов, воспоминаний современников и мнений известных историков каждому вдумчивому читателю предоставляется возможность обдумать собственную версию развернувшейся исторической драмы. В том предоставляется ему полная свобода. Жанр подобного изложения жизнеописаний придуман не мной. Первым это сделал В.В. Вересаев в ряде своих книг, лучшей из которых является замечательный по оригинальности биографический роман в документах «Пушкин в жизни». Во всех деталях этой своей работы я следовал названному образцу. Как и в некоторых других моих книгах. В документах о человеческих судьбах есть захватывающее обаяние. Одной из задач моего повествования была опора на это обаяние, и попытка подействовать документом на воображение читателя.