А в маленькой комнате – кладовке в двухкомнатной квартире слесаря-водопроводчика спал маленький мальчик, любитель пострелять из рогатки и двоечник пятого класса школы №15. Его обморок перешел в глубокий сон, чему способствовал бром, приписанный доктором из квартиры напротив. Все пятиэтажное здание было населено врачами и другими знатными специалистами. Дом специалистов[2] получился удобным и комфортным, так как многое было предусмотрено для жителей дома - и отдельный санузел, и большая кухня. Например, холодильник для хранения продуктов ловко устроен в углубление стены.
По утверждению историков, это был первый в Иркутске пятиэтажный жилой дом. Автор проекта Казимир Войцехович Миталь расположил здание не на углу перекрестка, в середине квартала. Интересна судьба фасадного оформления. Как писали в иркутских газетах: “Дом специалистов строился для научных работников, специалистов высокой квалификации. В него переехали профессора Миротворцев, Одинцов, Кулешов, Попов, Лясс... на днях переедет заслуженный летчик-орденоносец Галышев”. Квартиру в этом доме получил и сам автор проекта архитектор Казимир Миталь.
В те годы Дом специалистов считался одним из самых красивых построек города. Это было вещественное доказательство заботы властей о советских тружениках, материализация слов песни “хорошо в стране Советской жить!”. Хорошо жить можно только в этих 50-ти квартирах. А то, что происходило за стенами этого элитного советского строения его жильцов интересовало лишь теоретически.
[1]Детская песенка на основе стихотворения Евгения Долматовского, впервые опубликованного в 1939 году. В оригинале у автора речь идет о поимке японского шпиона - и соответственно, о дальневосточной границе.
[2] В Иркутске согласно постановлению СНК СССР и ЦК ВКП(б) “О постройке домов для специалистов” были спроектированы и построены два дома. Один из них, 1936 года постройки, расположен на улице Марата под литерой 29. Автор проекта — известный иркутский архитектор Казимир Войцехович Миталь (1877-1938).
Эпилог
Иркутская область была образована 26 сентября 1937 года Постановлением ЦИК СССР в результате разделения Восточно-Сибирской области на Иркутскую и Читинскую. В состав Иркутской области вошли 30 районов и девять городов (областной центр: Иркутск; города: Усолье-Сибирское, Нижнеудинск, Черемхово, Бодайбо, Зима, Киренск, Слюдянка, Тулун) иУсть-Ордынский Бурят – Монгольский национальный округ (с 1958 г. – Усть-Ордынский Национальный округ) с центром в с. Усть-Орда. Органом исполнительной власти на территории Иркутской области был исполнительный комитет Иркутского областного Совета депутатов трудящихся, первым председателем - Иванов А.М.
Шереметьев проснулся с ощущением отлежавшего тела. Как отлеживается, лишившись нормального кровообращения рука, так он ощущал все тело. В голове ритмично звучали куплеты песни, вспомненной в момент смерти:
Так мчалась юность бесполезная,
В пустых мечтах изнемогая…
Тоска дорожная, железная
Свистела, сердце разрывая…
Да что — давно уж сердце вынуто!
Так много отдано поклонов,
Так много жадных взоров кинуто
В пустынные глаза вагонов…
Мальчик с трудом дотянулся до выключателя, едва видимого в полумраке комнатушки, под высоким потолком загорелась слабенькая лампочка на витом желтоватом шнуре. Такой же шнур шел и к массивному выключателю. «Да, - вспомнил попаданец, - в этом времени еще не прятали проводку в стены. Какой же год нынче и в кого я опять угодил. Судя по беспомощному тельцу, этот малой еще моложе Павлика Морозова».
В принципе Роман - сын бывшего дворянина Шереметьева читал подобную фантастику. Кажется у белорусского писателя, как же его звали… Там боец по чьему-то проклятью начал скитаться по мирам в роли вечного воина. Ну, напряги память! Ты же в молодом теле, далеком от склероза, твое сознание обособлено и пользуется телами, как одеждой для разума.
«А я совсем старое, - сообщило сознание, - я переместилось уже в восемьдесят лет».
«Лукавишь, - подумал Роман Шереметьев внутри себя, - это оперативная память в восемьдесят давала сбой, а накопитель-то в сохранности был и есть, что с винчестером в моей голове сделается»?
«Ну ладно, - расщедрилось сознание, - получай: роман Анатолия Дроздова, в аннотации написано было: «Он воевал за новую Россию, но его предали. Враги повезли его на казнь, но он испортил им шоу. С той поры, как неприкаянный, он бродит по чужим телам, не понимая смысла своих воплощений. Римский легионер, греческий гоплит, немецкий рейтар... Он не задерживается в телах, он привык к смерти. Очередное воплощение - русский офицер на Первой Мировой. Это короткая остановка или новая жизнь?»
Роман встал, будто столетний старец – по частям, с кряхтением. Поплелся знакомиться с новым миром, с новой семьей. Привыкать, что он теперь не Роман, а Моисей, Мойша в простом исполнении. Хорошо хоть, что его «родители» вроде не фанатики иудаизма: в доме не наблюдались всякие там мезузы[1] на косяках двери, семисвечники. Квартира была огромной. Нет, комнат было всего две – спальня родителей и зала: столовая с круглым столом и абажуром над ним, у стен стояли красивый резной комод, который не стыдно назвать более уважительно – буфетом, с хрусталем за верхними стеклянными дверцами, непременное пианино «C. Bechstein» («К. Бехштейн»), кожаный диван со спинкой. В простенках висели базарные гобелены машиной вязки. На центральном попивал чай за низким столиком толстый мужик в чалме и шароварах, по бокам полуголые красавицы играли ему на восточных инструментах.
Но квартира была большой не поэтому: просто в ней было два обширных коридора – в столовую и на кухню, таких широких, что там можно было бы поселить еще одно семейство. В коридорах стояли платяные шкафы, а в кухонном над головой были еще и полати сооружены. Кухня насмешила тем, что при наличие холодильника странной модели: «Газоаппарат» и мощных батарей отопления (по всей квартире) печь была обычная, с плитой и конфорками. Она была еще теплая, видимо хозяева вставали рано, в ведре был уголь, а сбоку печи лежали мелкие досточки для растопки. По стене вились желтоватые провода в матерчатой обертке, они тянулись к лампочке без абажура, к выключателю и к двум розетка, к одной из которых была придвинута гладильная доска.
- Очухался, - прервал знакомство Романа с новым обиталищем, мужской голос. – Ты чё это удумал однако, от ремня в обморок падать. Ты же крепкий пацан, вон как профессорских сынков метелишь.
- Если ты меня еще раз ударишь, я тебе, когда уснешь горло ножом перережу! – сказал пацан.
- Да ты чё! Это на отца так! Меня батя так же учил, видишь, каким я человеком вырос. Квартира в центре города, уважение жильцов, чаевые побольше зарплаты. Ты чё, сынок, ты в уме ли?
- Ну, как-то это неправильно, - смутился от реакции «родителя» Шереметьев, - ну что это за манера воспитательная. Детей нельзя бить, они самоуважение потеряют. Вон, в Европе за это родителей могут к суду привлечь и родительских прав лишить. Не гуманно это детей бить!
Роман говорил и наблюдал, как глаза мужичка напротив все расширяются Он понимал, что его реципиент не мог так говорить, да и половину слов из его монолога не мог знать. Он уже ругал себя за несдержанность, но стресс, развязавший ему язык, был слишком силен. Ну не мог он представить, что его, прожившего уже больше сотни лет в двух телах, чужой мужик, еврей, положит без штанов на диван и начнет лупить ремнем.
- Сынок, да ты заболел. Давай температуру померим… Иван Абрамович суетливо побежал в залу, достал из буфета термометр, снова появился на кухне и стал совать его мальчику под мышку. Шереметьев еще отметил, что термометр варварский – ртутный и снова провалился в беспамятство.
