5 Через много лет Коля сочинит стишок, на манер Даниила Хармса: Я вышел из дому давно, Тому немало лет, и не горит уже окно, и дома больше нет. Исчезли лавочка и двор, и городок исчез, стекла река под косогор, и срублен тёмный лес. Минул уже почти что век, ну, пусть не век, а пол, с тех пор как, странный человек, я из дому ушел. И вот я в пыльных сапогах с улыбкой. И смешком меня вы встретили. И – ах, ответил я стишком: «Пока я по лесу бродил и всё глядел вперёд, исчез не только Даниил, пропал и весь народ!» А этот стишок Коля сочинит в будущем памяти своего отца: В портфеле моего отца растаял шоколад. Отец спешил домой. В командировке Он пробыл бесконечных две недели. Отец летел, и под его крылом Густые серебрились облака. Он ехал на раздолбанной машине, Густая к небу поднималась пыль. А лето было безнадёжно жарким, Деревья никли, плавился асфальт. Отец вошел, и за его спиной Теснились звёзды, солнце и луна, Пыль Азии, ковыль и подорожник, Полынь горчила и сладил чабрец, И шли неторопливые верблюды, И женщины закутывались в шёлк, Мужчины громко брякали железом, Кузнечики смешные стрекотали И квакали весёлые лягушки. Портфель он бросил на пол и в охапку Схватил своих заждавшихся детей. О, Господи! И как же мы смеялись, Разглядывая жирное пятно На жёлтой коже пыльного портфеля! Портфель был брошен далеко на полку, И там его на много лет забыли. Он там лежал, пока не почернел. А мой отец ушёл, не оглянувшись. И на земле, столь горячо любимой, продолговатым проступил пятном. Эпизод с шоколадом произошёл, когда Коле было года четыре, и вся семья жила в так называемом «Зелёном доме» на улице Карла Либкнехта. Двор этого дома был отделён от остального пространства города высоким кирпичным забором, вернее, даже стеной. Единственные ворота, ведущие во двор, надёжно охранял милиционер, так что проживавшие в этом доме номенклатурные работники и их семьи могли не беспокоиться, что их постигнет советская действительность во всей своей красе. Но в этой стене было небольшое отверстие, сквозная выбоина, через которую легко проходили кошки и проползали четырёх-пятилетние дети. Николаю запрещали пролезать через эту дыру, чтобы его не украли цыгане, которые, действительно, часто ходили по улицам этой старой части города. Так вот, Коля специально часами лежал в этой дыре, ногами наружу, чтобы его цыгане украли, и тогда бы он отправился в странствие вместе с этим весёлым и свободным народом. Но цыганам Коля не понадобился. Возможно, они знали, что он ещё пригодится Советской Армии. Когда Коле исполнилось пять лет, работу родителей – пединститут мамы и обком партии папы – перенесли в новую отдалённую часть города. Семья переехала в хрущёвскую пятиэтажку, так как папа не был особо придирчив в вопросах недвижимости и любил жить по-походному. Любимая его песня – «Прощай, труба зовёт, солдаты в поход, командиры впереди». Не стал он мучить себя ожиданием, когда же построят и сдадут в благородном старом Жилгородке коттедж на две номенклатурные семьи, и переехал с семьёй в первое жильё, что освобождалось. Оказалось, что папа сделал прекрасный выбор с точки зрения создания комфортных условий для формирования характера своих сыновей и для того, чтобы им было что вспомнить из своего детства. На новом месте братья завели себе очень много колоритных друзей. Милиционер уже не охранял двор, в котором Коля прожил от пяти до двенадцати лет. Дело в том, что жители этого двора и ещё двух соседних совсем не нуждались в милицейской охране. Наоборот, весь город следовало защищать от некоторых резидентов этих дворов. Это были знаменитые «Дикие дворы» Актюбинска, народное название которых весьма красноречиво и отражает суть.
За окнами осенний жесткий дождь Холодную по стеклам гонит воду. А в комнате и сухо, и тепло, Как и должно быть в мерзкую погоду. И я дышу на хрупкое стекло, И я гляжу на быстрые разводы, – Земли размокшей малолетний вождь. Мой старший брат за письменным столом Раскрашивает контурные карты. Соседний дом мне кажется слоном, Ступающим по улицам Джакарты. На толстой ветке жирный Пиночет В одежде блеклой тусклого портрета. А за стеною зажигают свет, В соседней комнате отец шуршит газетой. Забрел на север. Как? Не понимаю. Слон покачнулся, зябок и простужен. На кухне моя мама, напевая, Готовит что-то вкусное на ужин. Меж рамами, насупившись, комар, Смешная мумия, задумчив и серьезен. За окнами все движется кошмар, Все длится, желчегонен и серозен. И я не знал, что скоро все пройдет: И дождь, и эта комната, и ужин, И этот слон, шатаясь, пропадет, И город будет никому не нужен. И я достанусь людям незнакомым, Шершавой точкой старой круговерти, Задумчивым, застывшим насекомым Меж рамами рождения и смерти. 6 Николай был ещё старшеклассником, когда в стране началась эпоха пышных похорон. Сначала умер Брежнев, но не внезапно, как многие думают, а видимо только после того, как населению дали вдоволь насладиться просмотром «Лебединого озеро», и вообще предоставили народу возможность увидеть и услышать много чего классически балетного и симфонического. Сначала это выглядело как поломка телевизора, потом подумали, что рухнула Останкинская башня и напоследок, уже при падении, она выплеснула в эфир своё самое дорогое, что имело, – записи советского балета. Степные жители с тревогой посматривали, не поднимаются ли на западе, там, где, говорят, была Москва, зловещие силуэты атомных грибов. Но горизонт был чист, и только с тихим шелестом перекатывались по замёрзшей ноябрьской степи 1982 года гонимые ветром ажурные шары перекати-поля. Но потом соратники Брежнева оставили между собой ненужные споры, всё себе доказали, обо всём договорились и позволили своему невеликому, но звездоносному и добродушному кормчему тихо и мирно официально почить в бозе. Об этом и рассказали по телевизору, и тогда этот аппарат очнулся и перестал транслировать эротику в классической обёртке. Но балет только на время прекратился, чтобы с новой силой вспыхнуть в девяносто первом году, когда скончается уже всё государство целиком. |
