– Юра, – говорит она. ― А правда, зачем это?

– Что – это?

– Такой труд. Ну сколько им останется от бройлеров? Тысяч восемьдесят, ну сто ― не больше. Стоит ли?

– А нам зачем?

– Нам надо выплачивать Юлькину ипотеку.

– И они ипотеку платят. Надежда Фёдоровна злится, что от Игнатьича дохода – как молока от Борьки.

– А когда жить? Стайка, работа, стайка. Ни выходных, ни проходных.

– Оксана, я понимаю, что виноват перед тобою… Я тоже устроил тебе такую жизнь. Давай, ты поедешь к Юльке в Город, а я буду работать, пока не выплатим кредит.

– Ну полно глупости болтать, или хочешь от меня избавиться?

– Теперь ты сказала глупость. Просто… Мне было бы спокойней, если бы ты не пласталась, как сейчас. Ведь ты достойна лучшего.

– Что же лучшего ждёт меня в городе?

– Всё-таки меньше работы… Отдохнула бы. Людей посмотрела, себя показала. Можешь даже замуж выйти ― я не против. Только за очень хорошего человека.

– А ты не забыл, что мне скоро пятьдесят? Ещё несколько лет, и лицо у меня сморщится как печёное яблоко, я согнусь в три погибели, подхвачу трясучку, стану неопрятной и противной.

– Ты никогда не станешь противной. Ты такая же красивая, как прежде ― двадцатилетним фору дашь…

– Полно, полно! Я ведь не жалуюсь, что у меня в жизни вечная стайка. Просто иногда мне становится страшно! Двадцать лет назад моей маме было столько же, сколько мне сейчас, а её давно нет. Эти двадцать лет промелькнули так быстро, словно я не жила, следующие двадцать пройдут ещё быстрей, и всё! Зачем жила? Хочется зацепиться за что-то хорошее, найти такое, что успокоило бы, примирило с неизбежностью… У тебя разве нет такого?

– Есть. Да ещё как есть! Но ответа нет. Да и как ему быть, если умнейшие из умных за тысячи лет ничего не поняли. Куда уж нам с тобой… Помню, в десятом классе я писал выпускное сочинение «Поиск смысла жизни Пьером Безуховым». Мне было семнадцать, и жизнь передо мной сверкала безбрежным морем. Я всё знал и ни в чём не сомневался. На шести листах я доказывал, что смысл в том, чтобы жить для людей. Сейчас, когда жизнь прошла ошеломительно быстро, противоположный берег совсем рядом, он тёмен и страшен, я уже так не скажу. А десять лет назад я прочитал дневники Льва Толстого и его «Исповедь». Оказалось, что он сам в мои годы не знал, зачем живёт; как и я, боялся смерти и от ужаса перед ней думал о самоубийстве. В то время, когда я умничал на тему, какой такой смысл жизни искал Пьер Безухов, Лев Толстой давным-давно сформулировал ответ: смысл жизни в том, чтобы спокойно и радостно идти навстречу смерти. Такого душевного состояния, можно достичь только поверив, что жизнь продолжится за земными пределами. А я не могу поверить. Наверное, смерть страшит нас с тобой оттого, что мы не верим…

– Ну давай остановимся на том, что мы живём для Юльки, Матвейки, наших правнуков. Предоставим им найти ответ.

– Да, может лет через двести наши потомки точно ответят зачем мы жили, трудились и страдали. Хотя мы ведь не ответили чеховским трём сёстрам, а они на нас надеялись.

– Давай, кончай философствовать, мы с тобой ещё бутылки не уложили.

В сенях топот ― это приходят за молоком наши покупатели. Их много ― человек двадцать. Я вытаскиваю из холодильника наполненные вечерним молоком полторашки2 и укладываю в большую дорожную сумку. Охлаждённое вечернее молоко мы продаём на минирынке в Райцентре, где у нас тоже есть постоянные покупатели, и куда нас поочерёдно – то Оксану, то меня – подвозит попутно Наталья Фёдоровна. Она работает в районной администрации и ездит на службу на личной «Тойоте».

Вытаскиваем сумку в сени. На пороге появляется Зина Перелесова. Ей семьдесят пять лет. Прожитые годы не украшают её: на голове не благородная седина, а давно нечёсаные короткие волосы непонятного цвета, она трясётся от перенесённого сорок лет назад бруцеллёза, а один глаз больше другого, наверное, от глаукомы. Ходит Зина с палкой, которая долгие годы служила черенком в чьей-то лопате, моется редко, особенно зимой, потому что в доме её холодно: во-первых, от того, что он ветхий, во-вторых, от того, что неисправная печь дымит и плохо греет ― какое уж в таких условиях мытьё! С Зиной входит такой запах, что кажется, будто нас посадили в коптильную камеру.

– Юююра, – тянет она, – что мне делать? Опять приходила эта Ниночка. А какая она Ниночка! Она парень. Отобрал у меня деньги. Я третий день голодом сижу.

Оксана подаёт её банку с молоком, приносит из кухни полбулки хлеба.

– А можно позвонить в милицию? У меня в подполе издеваются над женщиной. Она всю ночь кричала – я спать не могла! ― Пусть бы приехали.

– После, после, Зинаида Семёновна, сейчас некогда… И внук ещё спит, – говорю я.

– Ну, ладно, приду позже.

Зина уходит, стуча своим черенком.

– А ведь придёт!

– Что же делать, не прогонять же! Она не виновата, что больна, – говорит Оксана.

Сигналит машина. Я хватаю ручку сумки с одной стороны, Оксана ― с другой, бежим через поляну к Солдатовым. За рулём важно восседает Наталья Фёдоровна в синем офисном костюме.

– Здравствуй, Юра, – говорит она, выпуская в открытое окно струю дыма и стряхивая пепел с тонкой сигареты.

– Здравствуй, Наташа.

– Витя, ты помнишь мои задания? ― спрашивает она подошедшего Виктора Игнатьевича.

– Помню, Наташа.

– Всё, поехала! ― Наталья Фёдоровна даёт газ и выводит плавно покачивающуюся «Тойоту» на дорогу.

– Ей бы генеральские погоны! – говорит вслед Солдатов.

Возвращаюсь к себе на кухню. Проснулся Матвейка. Он не в духе:

– Бабушка уехала?

– Уехала. Садись завтракать.

– А что на завтрак?

– Творог, яйца, хлеб с маслом.

– Всё творог, да творог. Каждое утро творог!

– Не привередничай! Творог полезен детскому организму ― белок для мышц, кальций для костей!

Матвейка лезет за стол.

– А умываться?!

– Ну дедушка! Можно хоть в деревне не умываться!

– А подзатыльника не хочешь? Ешь, давай, да я пойду управляться!

Матвейка завтракает, я мою посуду и иду убирать навоз. Потом выпускаю телят: двое ещё пьют молоко ― пою их из бидончика с соской; даю свиньям их мешанину, курам и уткам зерно и рубленную траву.

Через полтора часа приезжает Оксана и приходит мне помогать.

Прибегает Матвейка:

– Дедушка, тебя тётенька зовёт.

– Юююра! ― слышу тягучий голос Зины. – Мооожно позвонить?

Плюясь и матерясь про себя, веду Зину в комнату. Она в прокопчённом своём халате садится на диван, устраивая рядом палку, ставит телефон на колени и набирает номер:

– Милиция? С вами говорит пенсионерка Перелесова Зинаида Семёновна. Скажите, как мне быть? Ко мне каждый день приходит девушка или парень, и говорит, что он моя дочь. А какой он мне дочь! У меня никогда не было дочери. Они со своим любовником у меня деньги отбирают, мне есть нечего – голодом сижу! Я сорок второго года рождения, участница войны, ветеран труда. Меня к Ельцину под конвоем возили на вертолёте. Я ему советы давала. Скажите, пожалуйста, к кому мне обращаться?

– Как к кому? К Ельцину, конечно! ― Я стою рядом и мне прекрасно слышны ответы полицейских.

– К Ельцину? … Но ведь он ууумер!

– Да? А мы не знали! Вы откуда звоните?

– От Юры… Извините, я не знаю его отчества.

– Дайте-ка ему трубку.

– Юра! ― говорит дежурный полицейский. ― Вы зачем позволяете ей звонить? Вы же знаете, что она больной человек, все буки нам забила, мы прячемся, когда она приходит!

– Я понимаю, но ведь она гражданка, имеет право на защиту. К ней на самом деле приходит дочь с сожителем: разберитесь, отнимают они деньги или нет, если отнимают, накажите, как следует.

– Ну да! Мы приедем, а она скажет, что сама им отдала, а может она придумала, что её грабят. Сколько раз она звонила, что у неё под полом женщины кричат!

– Я вас понял. От меня она больше не позвонит.